Война. Мифы СССР. 1939–1945 - Владимир Мединский

А наш родной Хрущев про такие же пики говорит с насмешкой, издевательски.

И это при том, что немцы так и не ступили на берег Альбиона. Все восторги по поводу героизма англичан имеют сослагательное наклонение. Так и сами чехи сейчас говорят: уж мы задали бы немцам трепку, если бы нас в 1938-м не предали собственные ПОЛИТИКИ…

А наши рабочие, студенты, преподаватели и, прежде всего, — солдаты встретили врага лицом к лицу. И разгромили. Едва ли они смогли бы это сделать с одной винтовкой на троих. Но когда было надо, в ход шли и пики, и полуметровые штыки фузей или музейные сабли.

Рабочие Ижорского батальона, о которых я выше упоминал, приладились варить из стального листа индивидуальные бронеколпаки. Боец укрыт со всех сторон сталью — получается такая башня танка, но не с орудием, а с пулеметом. Иногда снизу приваривали салазки, а спереди — скобу, чтобы проще было перемещать этот мини-ДОТ. Бронеколпаки использовали сами, поставляли фронту. Сами делали и бронеавтомобили-«бронтозавры», укрывая грузовики стальным листом.

Ижорский батальон был, наверное, лучшим в смысле технического оснащения пехотным подразделением Красной Армии. Это к тезису об одной винтовке на троих ополченцев. А начиналось все тоже — с учебного оружия, собранного по цехам. Но скоро положение изменилось на 180 градусов. Ижорцы сами начали приваривать к обычным винтовкам оптические прицелы, — и стали знаменитыми на всех фронтах снайперами. Немцы не могли понять: перед ними огромный разрушенный завод — и работает. Защищает его не боевая часть, какая-то ватага рабочих, «чумазых дьяволов», как их называли фрицы, — а взять его нельзя. День за днем из немецких траншей вещали громкоговорители: «Вы не солдаты! Мы считаем вас партизанами! Сдавайтесь, или мы будем вас вешать».

Думаю, это только добавляло задора защитникам родного Колпина[104].

Вообще, когда говорят об ополченцах как о пушечном мясе, я всегда вспоминаю историю, которую мне рассказывал в 2009-м директор Волгоградского тракторного завода. Немцы ведь шли на Сталинград с юга — и вдруг, совершенно неожиданно — прорвались на окраины города. До Волги — буквально километр. Но у них на пути оказался Сталинградский тракторный. И рабочий батальон этого завода — работяги в черных промасленных спецовках. С винтовками. А регулярных войск — нет. Не подошли. Ну, не ждали здесь прорыва. Так вот, глядя в бинокли на залегших в неких полубаррикадах рабочих, немцы решили, что эти странные с разукрашенными (маслом и гарью) лицами Рэмбо в черном, видимо, русская морская пехота. Остановились, запросили подкрепление — «черную смерть» после Севастополя они боялись. Так было выиграно несколько драгоценных часов. Тем временем подошли наши армейские части — и Сталинградский тракторный превратился в еще одну Нерушимую стену, преодолеть которую гитлеровцы так и не смогли.

Скептики скажут, что заслуги самих рабочих в этом не было. Счастливая случайность. Ну а кто тогда был в этих черных цепочках на пути гитлеровских войск?

С одними винтовками в мозолистых, никогда раньше не державших оружия заскорузлых ладонях, а? Вот бы самих скептиков туда, на Волгу, осенью 42-го…

Глава 5

О вине Сталина

Виновен!

На Сталине лежит личная вина за тяжелые поражения и огромные потери начала войны. Почему? Просто потому, что де-факто он единолично стоял у руля.

Я в этой книге часто начинаю очередную главку с провокации — пишу то, в чем уверены многие, но с чем сам я решительно не согласен, А потом пытаюсь эту аксиому поставить под сомнение.

Ну так вот, сейчас не тот случай. Я действительно считаю, что вина за провал в начале войны — на Сталине. В той же степени, в которой Победа в той войне — его заслуга.

В политической системе, которую он создал в СССР, на нем лежала личная ответственность ЗА ВСЕ. В июле 1941-го в теории — надо было расстрелять не командующего Западным фронтом Павлова, а главнокомандующего Сталина.

В мае 1945-го генералиссимуса Сталина надо было наградить… Но чем? Еще не придумано такой награды, которая была бы достойна Победы в той войне. Да, у него было два усыпанных бриллиантами Ордена Победы из 20 врученных (№ 3 и № 15) — но и этого слишком мало.

Итак, Сталин виноват во всем. Но… не в том, в чем его обвиняют.

Почему молчал Сталин?

Сталин был в прострации. В течение недели он редко выходил из своей виллы в Кунцево. Его имя исчезло из газет. В течение 10 дней Советский Союз не имел лидера. Только 1 июля Сталин пришел в себя.

Дж. Люис, Ф. Вайтхед. «Сталин». Нью-Йорк, 1990

22 июня, напомню, о начале войны советскому народу сообщил Молотов. Почему не Сталин? Речь Гитлера передали по радио. Даже Черчилль встрял, вставил свои пять пенсов. Почему наш-то молчал?

Думаю, это «почему» и породило миф о прострации вождя.

Историки, пытаясь его оправдать, высказывали мнение, что Сталин не был уверен, что началась настоящая война. Все надеялся, что это провокация, приграничный конфликт.

Вот вашему вниманию Хрущев на XX съезде со своим рассказом о 22 июня:

«Москва отдала приказ не открывать ответного огня. Почему? Потому что Сталин, несмотря на очевидные факты, думал, что война еще не началась, что все это было провокационным действием со стороны нескольких недисциплинированных частей немецкой армии и что наши ответные действия могли бы послужить основанием для немцев начать войну».

Но только это полнейшая чушь, Никита Сергеевич. Мало того, что Гитлер в эфире объявил войну России днем, так еще в 5.30 утра германский посол Шуленбург официально зачитал Молотову ноту об объявлении военных действий.

«Тов. Молотов спрашивает, что означает эта нота?

Шуленбург отвечает, что, по его мнению, это начало войны…

Посол просит разрешить эвакуировать германских граждан из СССР через Иран. Выезд через западную границу невозможен, так как Румыния и Финляндия совместно с Германией тоже должны выступить».

Муссировавшийся все 1960-е годы приказ Сталина «на провокации огнем не отвечать» постепенно — и, надеюсь, окончательно — ушел в область исторической мифологии. Так почему же молчал Сталин?

Думаю, Сталин не обратился к народу 22 июня потому, что понимал: сам факт такого выступления может породить в людях еще большую тревогу.

Дело в том, что Сталин не баловал свой народ публичными выступлениями. Историк И. Пыхалов пересчитал все их, публичные выступления, — в предвоенные годы[105]. Получается в среднем — одно-два в год. Из них в открытом эфире, по радио — несколько лет НЕТ ВООБЩЕ. Не то, что публичные политики: Черчилль, тем более Рузвельт, с его еженедельным радиообращением к американскому народу Итак:

1936 год, ноябрь. Речь «О проекте Конституции…».

1937 год. Два выступления на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) и одно в декабре — перед московскими избирателями (выборы в Верховный Совет).

1938 год, май. Речь перед работниками высшего образования.

1939 год, март. Доклад на XVIII съезде ВКП(б).

1940 год. Ни разу!

1941 год. Ни разу[106]… Вплоть до 3 июля и знаменитой радиоречи «Братья и сестры!».

Если бы после двухлетнего молчания Сталин заговорил именно в первый день войны, это вызвало бы не воодушевление, а панику. Выступил Молотов — второй человек в стране и руководитель советской дипломатии (что нам сегодня кажется странным).

Но над текстом выступления они работали вместе. 22 июня 1941 года генсек исполкома Коминтерна болгарин Георгий Димитров записал в дневнике:

«В кабинете Сталина находятся Молотов, Ворошилов, Каганович, Маленков. Удивительное спокойствие, твердость, уверенность у Сталина и у всех других. Редактируется правительственное заявление, которое Молотов должен сделать по радио. Даются распоряжения для армии и флота. Мероприятия по мобилизации и военное положение. Подготовлено подземное место для работы ЦК ВКП(б) и Штаба»[107].

Как Сталину дали прострацию

Итак, первым о прострации Сталина заговорил Хрущев. Сам он в Москве в те дни не присутствовал, но у него был надежный информатор — Берия. Правда, Берию он к тому времени расстрелял. Но это только повышало надежность источника: опровергнуть Лаврентии Палыч уже ничего не мог. Особенно убедительно о моральной подавленности Сталина у Хрущева получилось в надиктованных мемуарах:

«Берия рассказал следующее: когда началась война, у Сталина собрались члены Политбюро. Сталин морально был совершенно подавлен и сделал такое заявление: „Началась война, она развивается катастрофически. Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его про…“ Буквально так и выразился. „Я, — говорит, — отказываюсь от руководства“, — и ушел. Ушел, сел в машину и уехал на ближнюю дачу»[108].