Дело Варнавинского маньяка - Николай Свечин

Сердце у Лыкова екнуло. Он развернул телегу и подъехал к управлению. Соскочил и направился к Бекорюкову. Штабс-ротмистр глянул на него злыми глазами и рявкнул на всю улицу:

— Пошел прочь, дурак! Не видишь — не до тебя сейчас!

Сыщик подошел поближе и сказал негромко:

— Галактион Романович, это я, Лыков. Что-то случилось?

— Алексей Николаевич? Боже праведный! Простите, не узнал. Зачем такой маскарад?

— Челдона ищу, и, кажется, отыскал.

— Вот как? А у нас тут… Не до Челдона сейчас. Еще тело нашли.

— Кто жертва? Кто нашел? Есть ли улики или свидетели?

— На этот раз мальчишка двенадцати лет, из мещан. Дерзкий был, родителям на него часто жаловались. Когда вчера вечером домой не пришел, я сразу почувствовал — опять! Искали всю ночь, силами полиции и обывателей. Овраг тот зловещий сверху донизу обшарили, с факелами. А он на кладбище лежал… Только что обнаружили.

— Я с вами поеду. Найдется в управлении горячая вода бороду отклеить?

— Идите за мной, — сказал Поливанов и проводил Лыкова в здание. Там коллежский асессор быстро привел себя в порядок и выбежал на улицу. Его уже нетерпеливо дожидались. Щукин сидел на козлах, Бекорюков с Поливановым занимали пролетку. Лыков прыгнул к ним, и лошадь рванула с места.

Через десять минут полицейские были на кладбище. Тело жертвы лежало позади Крестовоздвиженской церкви, под березами. Рядом стояли городовой и доктор Захарьин. В нескольких шагах от них прямо на траве сидела мать погибшего ребенка. Она мерно раскачивалась взад-вперед, как заведенная, и тихонько бормотала:

— Митенька… светик мой ясный… солнышко ты мое…

Возле нее стоял муж с посеревшим лицом. Увидев приехавшее начальство, он зло плюнул и отвернулся.

Щукин наклонился над телом, потом опустился на колени. Очень медленно и очень внимательно он рассматривал все вокруг. Захарьин подошел к исправнику и сообщил вполголоса:

— Смерть наступила между десятью и двенадцать вечера. Удушение. Безусловно, это тот же самый маньяк.

Лыков присоединился к сыскному надзирателю, Бекорюков с Поливановым топтались без дела поблизости.

— Тело можно увозить, — бросил через плечо Щукин. Двое городовых подошли, но тут к ним подскочил в крайнем возбуждении отец погибшего ребенка:

— Резать не дам! Мы его домой заберем!

— На усмотрение начальства, — равнодушно кивнул на исправника Щукин.

— Да, конечно, забирайте без вскрытия, — торопливо согласился Галактион Романович. — Чего уж там, и так все ясно. Согласны, доктор?

Захарьин молча кивнул, отошел к матери и достал из портфели какой-то пузырек:

— На-ка, милая, выпей…

— Ты чего ей даешь? — тут же вскинулся муж.

— Это раствор морфия. Пусть хлебнет, а то сердце может не выдержать.

И родитель сразу сник, словно из него выпустили пар:

— Эх, дохтор… Дай уж тады и мне. И у меня ведь сердце есть. А у этого… у этого нету!!!

При этих словах он повернулся к полицейскому начальству и закричал с надрывом:

— Когда же? Когда же вы этого нелюдя споймаете, а? Четвертого уж робеночка удавил! А вы все тянете! Не ловите! А? Сколь вам еще надо?

Исправник с приставом не решились осадить несчастного отца и быстро уехали. Лыков остался на месте происшествия. С трудом он заставил себя внимательно рассмотреть тело подростка. Синее лицо, искусанные в кровь губы… В голове Алексея, как метроном, стучала только одна мысль: поймать и убить, поймать и убить…

Два сыщика обшарили все кладбище и нашли место, где ребенок был задушен. От него в овраг вела цепочка следов. Лыков незаметно наблюдал за Щукиным. Тот действовал умело и уверенно, но делал все как-то механически, безучастно. Где же это он так сердцем очерствел? В Болгарии? Да, война калечит…

Спустившись на дно оврага, Алексей обследовал протекающий здесь ручей. На топком берегу он нашел следы галош человека среднего роста. Кругом стояли настоящие джунгли: кустарник облепил стволы поваленных деревьев, продвигаться было почти невозможно. Как же преступник протащил здесь тело? Даже днем сумерки, в пяти шагах ничего не разглядеть, а он продирался ночью. Вдруг на сломанной ветке ежевики Лыков обнаружил клок материи. Это оказался кусок черного сатина — видимо, оторвался от мужской рубахи. Иван Иванович одобрительно хмыкнул и спрятал находку в карман. По другому склону сыщики выбрались наверх, к окончанию Чернотропой улицы. Здесь следы потерялись.

— Да… — пробормотал Щукин, — опять двадцать пять… Где дальше шарить?

— Иван Иваныч, а помните, после первого убийства вы допрашивали цехового Кутьина?

— Ну?

— На ваш вопрос, видел ли он кого-нибудь возле еще живого ребенка, Кутьин ответил: «В тот раз не видел».

— Да вы что? Прямо так и сказал? Молодцом, Алексей Николаевич, а я не заметил. Пошли к нему — вон его дом стоит.

Через несколько минут сыщики уже входили в крошечный домишко цехового. Тот как будто их ждал — стоял под иконами и смотрел испуганным взглядом.

— Кутьин, ты помнишь, как я тебя допрашивал о пропаже сына Егоркина?

— Как не помнить, господин Щукин! Так я все тогда и рассказал… что ничего не видал…

— Я спросил тогда: не попадался ли тебе мальчонка на улице с чужим человеком? И что ты мне ответил?

— Э-э… не попадался.

— А если слово в слово?

— Э-э… в тот раз не попадался.

— Ага. А когда и с кем попался не в тот раз?

— Шел с кем-то. За день до того случая дело было. Я тогда и внимания не придал.

— С кем он шел? Говори, старый черт!

— Ей Богу, не знаю — со спины видал. Парень али мужик, весь в черное одетый.

— Где это было?

— У нас на Чернотропой… в смысле, на Дворянской, близко оврага.

— Точно лица не видал?

— Вот вам святой истинный крест, господин Щукин! Только со спины!

— Еще что-нибудь вспомни. Походку, волосы какие; сам мальчишка шел, или он его силком тащил. Ну?

— Сам, своей волей шел. Я ничего худого и не подумал…

— Почему сразу не сказал, сволочь?

— Спужался. Вдруг он меня потом, как самовидца… Ему же не докажешь, что я и лица-то евонного не видал!

— Кутьин, — вмешался Алексей, — вспомни все, что сможешь. Какие у него были волосы: длинные, короткие, черные, русые? Вились они или были прямые? Телосложение какое. Все говори!

— Так что, телосложение, можно сказать, что обычное. Навроде вашего.

Щукин при этих словах только хмыкнул.

— Волосья… кажись, были темные, но не черные.

— Темно-русые?

— Точно так.

— Роста какого?

— Э-э… навроде вашего.

— Походка?

— Странная, а как описать, не знаю…

— Чем странная? Хромает, ногу подволакивает?

— Враскоряку он шел. Не как все люди.

— Враскоряку? Что это значит?

— Не умею объяснить. Враскоряку, и все.

— Ладно, поехали дальше. Ты говоришь, одет был в черное. Во что именно?

— Спинжак на ем, будем так говорить, короткий. Рубаха, порты, картуз, сапоги — все как есть черное. Бесприметное… Больше ничего сказать не имею.

— Алексей Николаевич, подождите меня, пожалуйста, на улице, — попросил Щукин, гоняя по лицу желваки. Алексей вышел, и из-за двери тут же послышались звуки тяжелых ударов и крики.

Через минуту сыскной надзиратель присоединился к Лыкову.

— Значит, в первый раз Кутьин его спугнул, — предположил коллежский асессор. Щукин согласно кивнул.

— Да. Но желание осталось, и через день маниак вернулся. В той же черной рубахе, чей клок мы в овраге нашли.

— Доктор Захарьин говорил мне, что убийца недостаточно развит физически. По его мнению, маньяк или подросток, или пожилой человек.

— Он и мне это говорил, — вздохнул Щукин. — Вы только себя с остальными не равняйте.

— Что вы имеете в виду?

— Поручик Поливанов рассказывал, как вы в трактире целковые ломали.

— И к чему вы это?

— К тому, что именно вам трудно понять, сколько у обычных людей силы. Вы кошек никогда не давили?

— Нет, — опешил Лыков.

— Вот. Даже кошка сопротивляется, если начать ее давить. Рвется так, что и взрослому мужчине трудно бывает удержать. Царапается, кусается…

— Понимаю вас, Иван Иваныч.

— Вот и то-то. Полагаю, что это никакой не подросток. Не справиться ни ему, ни старику, если жертва за жизнь борется, все силы напрягает.

— Возможно…

— Взрослый, в полном соку мужик. И совершенно бессердечный.

Лыков сидел в столовой и что-то ел, не различая вкуса, как вдруг на улице послышался грохот копыт. Кто-то соскочил и торопливо побежал в дом. Что там еще такое?

В столовую ворвался Рукавицын:

— Беда, Лексей Николаич! Народ аптекаря убивает!

— Какой народ? За что аптекаря?

— Кузнецы зачинщики и еще Тереха. Рубщик из колбасной лавки Малышева. Самый сильный в Варнавине, и большой озорник. С ними всякого сброда человек под пятьдесят.