Пропавшая экспедиция - Авенир Зак

— А я и перед смертью, и после смерти скажу: гад ты, гад и есть! Для кого стараешься? Для эмигрантов, для мировой буржуазии?!

Кешка старался понять, о чем говорит Макар.

— Мне, Макар, если сказать по правде, нет дела ни до мировой буржуазии, ни до мировой революции. — Маркиз погладил Кешку по голове. — Просто хотелось сохранить для потомства эти прекрасные безделушки, из-за которых мы с тобой… поссорились.

— Для потомства? Врешь! Вот оно, потомство, перед тобой сидит! — Он притянул к себе Кешку. — Для него ты старался? Для него?

Маркиз поглядел на Кешку и ничего не ответил. Он достал кисет и протянул Макару. Макар слегка поколебался, но табак принял.

— А ну-кась, Иннокентий, — послышался гулкий голос откуда-то сверху, с лесов, — поднимись ко мне.

Кешка схватил валенки и стал проворно взбираться на леса.

— Кто это? — спросил Маркиз.

— Богомаз. Кешка у него подручным был.

Маркиз посмотрел на леса и в свете солнечных лучей, проникавших через узкие окна под куполом, увидел высокого сутулого монаха с кистью в руке и рядом с ним Кешку.

— Подай-ка мне умбру, — сказал Данило. — Ноги мои, Иннокентий, совсем никуда стали. Не хотят ходить.

Кешка разыскал нужную краску, передал Даниле.

— Я тебе, Данило, валенки раздобыл… новые. Держи.

— Вот уж никак не ожидал. Спасибо, — оживился Данило. — В храме больно зябко…

И он тут же уселся и стал надевать валенки.

— Ну как тебе свет божий, понравился?

Кешка вздохнул.

— По-всякому… А я, Данило, красных коней видел.

Данило пристально посмотрел на Кешку и ласково сказал:

— Это хорошо. Значит, глаз у тебя есть. А для художника глаз — первое дело.

Маркиз и Макар молча курили, прислушиваясь к голосам, доносившимся с лесов.

Маркиз жадно затянулся и, вздохнув, сказал:

— Смешная у меня жизнь получилась. В Академии художеств стипендиатом был. В Италию за казенный счет посылали. А художником так и не стал. Егерем был, цирковым артистом, воспитателем барских недорослей, жокеем на ипподроме, авиатором и то был. Даже фотографом. А художником так и не стал…

— Все потому, что правильной цели у тебя не было, — сказал Макар.

— У тебя есть, — усмехнулся Маркиз.

— Есть. Я для революции живу. Для светлого будущего всего человечества. Чтоб этот пацан… вот помяни мое слово, коли уйду от смерти, будет Иннокентий знаменитым революционным художником.

Сверху спустился Кешка и возбужденно зашептал:

— Данило говорит, убьет вас Лагутин. Он завсегда на рассвете… убивает. Молись, говорит, и в голову из пистолета стрельнет. Каждое утро кого-нибудь стрелит.

— Ну это еще посмотрим, кто кого. Не так просто убить Вильгельма Телля, — сказал Маркиз. — А Макару и вовсе умирать нельзя. Кто же без него мировую революцию совершит?

— Эх, как бы нашим дать знать… — вздохнул Макар.

— Я могу вон из того окошечка, — Кешка показал рукой на узкое окошко наверху, — на крышу влезу, а потом по стенке наружу…

— Так, — оживился Макар. — Где уком знаешь?

— Не, — помотал головой Кешка.

— В Ивановке — запомнишь?

— В Ивановке? Ага…

— Теперь слушай, — сказал Макар и, обернувшись к Маркизу, предупредил: — Только ты имей в виду, если нас и выручат, тебе от пролетарского суда все равно не уйти. Это я тебя наперед предупреждаю.

— Согласен. Буду уповать на то, что пролетарский суд окажется гуманней лагутинского.

Когда стемнело, Макар, Маркиз и Кешка поднялись на леса. Макар с помощью Маркиза подсадил Кешку, и тот палкой выбил стекло из узкого стрельчатого окна. Стекло вылетело со звоном, и все трое прислушались. Было тихо. Кешка вынул осколки, из рук в руки передал Маркизу.

— Бог в помощь, — сказал Маркиз.

Макар недовольно покосился на него и сказал:

— Ни пуха ни пера…

Кешка просунул руки, а вслед за ними и голову в разбитое окно. Макар подтолкнул его, и Кешка с трудом протиснулся наружу. От окошка до ската крыши было довольно высоко. Кешка снял ботинки, бросил их в окошко, а сам повис на руках, держась за нижний переплет рамы. Отпустив руки, он упал вниз и, не удержавшись на ногах, покатился по крыше. С трудом зацепившись за водосточный карниз, он притаился и прислушался…

За монастырской стеной двое лагутинцев рыли могилу.

— Кому яму-то роем, Семен? — откашливаясь, спросил один из них.

— Да Вильгельму Теллю и его напарнику, — тоненьким голоском ответил Семен. — Ентому, который из публики выходил.

Первый воткнул лопату и покачал головой.

— А пошто одну яму роем, коли их двое?

— Мертвые не подерутся.

Первый, закурил и сел, опустив ноги в яму.

— Неужто Лагутин самого Вильгельма шлепнет?

— А то… — ответил Семен и тоже закурил, присев рядом.

Сверху со стены донесся какой-то шум. Семен прислушался.

— По железу ктой-то ходит.

— Кошка по крыше бегает.

— Нешто кошки так громыхают?

— Ночью всякий звук в объеме увеличивается.

— И то, — согласился Семен.

Кешка, пригибаясь, добрался до того места стены, где она подходила к пригорку и расстояние до земли было меньше сажени. Кешка спрыгнул и огляделся. По лугу, пощипывая траву, бродили две стреноженные лошади. Кешка подкрался к той, что была ближе, и освободил ее от пут.

Оба лагутинца все еще покуривали.

— Я вчерась дома ночевал. Вот баба моя и спрашивает, — рассказывал первый лагутинец. — И чего это вы, дурачки, воюете, никак не успокоитесь? Антанту и ту расколошматили, а вы все никак не угомонитесь…

— И то… — согласился Семен. — Слух прошел, самого Струнникова против нас двинули.

— Коней-то наших не видать… Где они там?

Первый поднялся, взял винтовку и пошел вдоль стены.

Завернув за башню, он увидел мальчишку, скачущего вдоль берега реки. Он вскинул винтовку и выстрелил в ту сторону, куда ускакал Кешка.

— Семен, Семен!.. Мальчишка коня угнал!

В ту же ночь Тараканов, оборванный и усталый, добрался наконец до деревни Большие Котлы и разыскал там Егора.

Тараканов сидел в деревянной избе за столом и жадно ел борщ из большой глиняной миски.

— Что же теперь будет… что же будет?.. — жалобно причитал Егор. — И надо же… такая напасть…

— Не ной, — огрызнулся Тараканов. — Запрягай телегу. Сейчас поедем.

— В ночь? Куда ехать-то, Илья Спиридонович?

— И ружье прихвати.

Егор перекрестился.

— Что вы такое задумали, Илья Спиридонович?! — заныл Егор.

— Умолкни, ирод. Иди запрягай телегу.