Мы все обожаем мсье Вольтера - Ольга Михайлова

— Сказала ли она что-нибудь, что проливало бы свет на её гибель? — полицейский задал этот вопрос осторожно и весьма вежливо, отдавая дань уважения не столько духовному сану, сколько аристократической красоте и изяществу аббата и его полному спокойного достоинства поведению, — ведь мсье де Сен-Северен был единственным, кто вёл себя в мертвецкой как мужчина.

Аббат вздохнул.

— Думаю, что если я даже нарушил бы тайну исповеди и сообщил вам каждое слово, сказанное мадемуазель, вы едва ли извлекли хоть что-либо полезное. Она собиралась замуж и не ждала смерти.

— Согласен, — густым баритоном устало подтвердил Тибальдо ди Гримальди, — дорогой мы разговаривали о деталях свадебной церемонии, она спрашивала, приглашать ли на свадьбу старую графиню де Верней и посылать ли приглашение герцогу д'Арленкуру, интересовалась меню свадебного ужина. Никаких странностей я не заметил.

— Простите, мсье ди Гримальди, — в тоне полицейского снова звучало уважение, но теперь оно относилось к дорогому сюртуку банкира с шитым золотом позументом по краям обшлагов и драгоценной бриллиантовой булавке в шелковом галстуке, — а не заметили ли вы того раздражения в мадемуазель, о котором говорят слуги?

Банкир задумался.

— Нет, не заметил. Люсиль всегда умела владеть собой, но челядь за людей не считала. Если у неё было дурное настроение, я бы об этом не узнал. Буду откровенен с вами, лейтенант. Я — старый холостяк, и просьба моего приятеля Таде де Валье стать опекуном его дочери была мне в тягость. Если бы её тетка была покрепче здоровьем… — он вздохнул. — Я не умею находить общий язык с девицами её возраста. Я никогда не претендовал на её откровенность, да и не знал бы, что делать, реши она открыть мне душу. Я следил, чтобы ей аккуратно выплачивались причитающиеся проценты с её капитала, раз в неделю заезжал осведомляться, как дела, иногда покупал билеты в оперу. Все остальное время она была предоставлена самой себе, но я не слышал о мадемуазель ничего компрометирующего и потому считал Люсиль особой весьма здравомыслящей. Она согласилась вступить в брак с Анри де Кастаньяком, человеком безупречной репутации, и это решение очень подняло её в моих глазах. Но мне трудно ответить на ваш вопрос о женских чувствах. Повторяю, я в них не разбираюсь.

— Простите, мсье, а кто унаследует её капиталы?

Банкир остался безмятежен.

— Капиталы? Дело в том, что состоянию де Валье были нанесены значительные увечья ещё в предыдущем поколении, и хотя Таде де Валье делал много, чтобы спасти оставшееся, но… Капитал мадемуазель исчислялся суммой в восемьдесят пять тысяч ливров. Это и было её приданое. Да ещё — вы же были в доме? — эта старая развалюха на углу улицы Сен-Луи-ан-Л'Иль и набережной Анжу. Если бы брак состоялся, и мадемуазель стала бы женой Анри — он бы все и унаследовал, однако, и таково было распоряжение покойного отца мадемуазель, в случае, если она не выйдет замуж и умрёт до совершеннолетия, наследником этих денег являюсь я. При этом, — он усмехнулся, глядя в лицо полицейскому, — моё личное состояние далеко превышает три миллиона ливров, и эти деньги можно либо потратить на булавки, либо пустить на благотворительность. Это вообще не деньги.

Полицейский опустил глаза и кивнул. Было понятно, что он уже наводил справки о финансовом состоянии присутствующих. Он знал, что банкир — богач и скопидом, у которого, что называется, «снега зимой не выпросишь», положение же его банка весьма стабильно, он être comme un coq en pâte, что до остальных, то Кастаньяк — выдвинулся сам, но сегодня — второе лицо в министерстве финансов, присутствующий здесь герцог де Конти от денег просто лопается, да и этот красавчик-аббат из какого-то старинного итальянского рода тоже ни у кого взаймы не просит, имеет собственный дом и держит свой выезд, говорят, будущее светило Церкви. Когда ему это сообщили, лейтенант презрительно поморщился, но сейчас, увидев аббата, морщиться перестал.

— Что ж, господа, я благодарю вас. Тело можно забрать уже сегодня. Если что-нибудь выяснится, мы известим вас. Со своей стороны прошу, если станет известно хоть что-либо новое о судьбе мадемуазель, — сообщить нам немедленно.

Все поднялись, Анри де Кастаньяк тихо сказал Жоэлю, что ему надо в Шуази, тот кивнул и ответил, что доберётся домой сам. Он уже заметил на набережной свободного извозчика, и тут услышал сзади стук копыт, скрип рессор и насмешливый, вкрадчивый голос Камиля де Сериза:

— Отцы-иезуиты могут гордиться тобой, мой милый Жоэль. Значит, девица приходила исповедоваться, да? Просто прелестно! Полночная исповедь, как романтично. Как же ты сохранил целомудрие, а? — Граф рассмеялся, щелкнул пальцами, и карета понеслась вдоль реки.

Глава 3. «Великое преимущество сословия монашествующих…»

Аббат вздохнул и пошёл к наемному экипажу. Язвительные слова де Сериза не задели его, проскользнули мимо. Он и сам понимал, что рассказ его был рассчитан на доверие слушателей и на представление о том, что жертва убийства — девица непорочной души. Счастье ещё, что Люсиль после него видел банкир, не то…

Но ведь Тибальдо больше, чем прав, размышлял аббат, вяло разглядывая прохожих на набережной. Люсиль была хладнокровной негодяйкой, но кто знал об этом? Внешне девица была красивой, прекрасно воспитанной и, как выразился банкир, «здравомыслящей». Их единый опыт общения без свидетелей изменил, и весьма, мнение аббата о душевных качества мадемуазель, выявив полное отсутствие совести и женского достоинства, но встреча эта нисколько не поколебала истинности суждения её опекуна. В здравомыслии Люсиль отказать было трудно. Но что же могло заставить умную девицу выйти ночью из дома? И это притом, что ей была известна судьба Розалин де Монфор-Ламори! Непостижимо…

Мистика какая-то…

И снова эта ироничная улыбка де Сериза… Язвительные и насмешливые слова. Во время прошлой встречи Сериз сказал, что он, Жоэль, многого не знает. За эти годы из Камиля сформировался откровенный выродок, тем паче, что препятствий этому в нём было мало ещё с отрочества. Духовная осторожность, страх греха и понимание допустимых пределов — все эти спасающие черты всегда были ему физиологически ненавистны. Но в причастность к происходящему Камиля отец Жоэль всё же не верил. Преступления были столь мерзостны в своём уродстве, некрасивы до омерзения… Но разве Камиль эстет? Ещё в юности жеманство, кокетство были чужды ему, его существо дышало грубой, сметающей все на своем пути жаждой, исторгало вопли, корчилось в пароксизме удовлетворения своих неистовых, ненасытных вожделений — и он добивался желаемого… любой ценой… Аббату снова вспомнилась Мари, потом — распутная, ветреная улыбка де Сериза над гробом Розалин… Но нет!! Камиль сказал тогда, что «это пустяки», разумея, что к нему это не имеет никакого отношения… Но нет. Дело не в омерзительности этих преступлений, но в чём-то ином. Аббат закрыл глаза. Нет… нет. Слишком страшно, понял он. Слишком страшно это для распутника Сериза. Мерзость — мерзостью, но ужас-то запредельный…

Аббат и сам не заметил, как экипаж остановился у его дома.

К обеду Сен-Северена известили, что церемония отпевания пройдет в Сен-Медаре завтра в два часа пополудни. От маркизы де Граммон отец Жоэль получил уведомление, что в связи с горестными обстоятельствами она не сможет принять его завтра, но будет весьма рада видеть в пятницу, в обычное время. Анри де Кастаньяк прислал записку с просьбой разрешить переночевать у него — он боится оставаться один, и аббат не мог ему отказать, хоть для него это было самого большой тяготой. Как утешать несчастного в потере той, что в первые же дни брака сделала бы его подлинно несчастным, покрыв позором имя и унизив мужское достоинство? Знай это Анри — сожалеть было бы не о чем, но кто бы просветил его? Тайна сия обречена была умереть вместе с аббатом.

Жоэль приказал расстелить постель для Анри в своей спальне, до его приезда горячо молился, дабы укрепил Господь душу его бедного приятеля, укрепил бы и его ослабевшую под бременем мерзости душу. Он подумывал просто заставить Анри выпить побольше — это поможет забыться, хоть на ночь отвлечет беднягу от скорбных дум. Решил выпить и сам, но тут же покачал головой. Bonum vinum laetificat cor hominis — да и язык ему развязывает излишне.

Упаси Бог проболтаться даже во сне.

Однако, эта ночь не подвергла искушению словоохотливость аббата. Анри слишком устал и был истомлён душой, нуждался лишь в поддержке и утешении, а выпив пару бокалов по совету Жоэля, откинулся на постели и некоторое время горько жаловался на судьбу. Ведь третий раз его брак обрушивается! В юности он не успел сделать предложение нравящейся ему девице, как та пошла под венец с другим, потом ему отказали, семья была разорена, едва же удалось стать на ноги, выдвинуться — он нашёл достойную девицу, и вот, Господи, чем всё кончилось… а ведь он последний в роду, мать так радовалась его предстоящей свадьбе… Подумать страшно, как сообщить ей в Руан о случившемся?!.. «Господи, за что ты гневаешься на меня? Ведь всегда старался ходить я путями твоими! В чём грех мой, Господи, в чём вина моя?», причитал Анри, глядя в полупустой бокал.