Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— А Прокоп-то что?

— А что Прокоп? Он поперек батьки слова сказать боялся. Да и вообще — ему-то баба к чему? Чем он ее трахать-то будет?

— Стало быть, замуж за сына пошла, а вышла — за отца, — невесело пошутил Тимофей.

— Вот и пошла, — слегка обиделась Маланья. — А мне потом даже и пондравилось с тятькой-то. Он хоть и немолодой был, за сорок, но каждый день меня, да не по одному разу. Бывало, так устосает, что прятаться приходилось. Заберусь на чердак да там и сижу. А он, зараза, все равно найдет…

— А свекровь что?

— А что свекровь, — повела плечом баба. — Только подсуживала да посмеивалась — я, мол, свое отдавала, теперь ты давай подмахивай. Кого у нас снохачеством-то удивишь? Парней да девок женят, когда им лет по четырнадцать-пятнадцать бывает, а то и того раньше. Вон Пронькин крестный сына свово женил, когда тому еще одиннадцать годов было, а девке — шестнадцать. Так пока парень-то в силу вошел, его жена уже двоих от тятьки и родила… И что? Робятишки хорошие растут. Когда вырастут, то батька будет их жен имать. Прокоп вот только сам не свой ходил. Он ведь как тот кобель на сене — сам не ам, а другим не дам! Злился очень, что сам-то ничего не может…

— Бедняга, — не очень искренне пожалел Акундинов мужика.

Тимофей чувствовал, что по мере рассказа бабы его собственное «хозяйство» все больше и больше наливалось. И наконец, не выдержав, стал неспешно ласкать женщину. Маланья же была сейчас не расположена к ласке.

— Ой, подожди, — мягко отстранилась она. Но чтобы не обидеть парня, добавила: — Экий ты ненасытный, как жеребец застоявшийся. У меня уже дырка распухла…

— Маланья, Малания, — приговаривал Тимоха, оглаживая бабу по самым укромным местам, отчего та сладко вздрагивала. — Знаешь, что имя твое означает?

— А что — имя и имя, — удивилась баба. — В честь святой Маланьи крестили.

— Малания по-гречески «темная, черная», — блеснул Тимофей знаниями, полученными когда-то от старого князя-книгочея.

Женщина ненадолго притихла, а потом вдруг вскинулась как ошпаренная:

— Это кто же тут черная? — завопила она, лихорадочно задирая подол и стаскивая через голову рубаху. — Вона, нигде — ни чернинки, ни темнинки!

Кожа Маланьи, нежная и белая, была свежа, как парное молоко, А фигура… Крепкая, статная, но не расплывшаяся, какие бывают у баб в ее возрасте. Фигура — скорее девичья, нежели бабья. Крепкая грудь, крутые бедра и живот ни разу не рожавшей женщины… Тимоха, не удержавшись, вскочил, отчего постель сразу же промялась, и принялся целовать грудь, живот, добираясь до тех сокровенных уголков, которые обычно не принято целовать. Маланья зажмурилась, а потом, обмирая и пытаясь закрыть грудь руками, шептала: «Ой, что же ты делаешь, Тимошенька? Дай рубаху-то хоть одеть. Грех ведь…» — но в конце концов уступила…

— Что же мне делать-то теперь, Тимошенька? — вдруг горько заплакала Маланья, утыкаясь в плечо засыпающего мужика. — Ты уедешь, а я?

— А поехали вместе, — вдруг неожиданно предложил тот. — Только вот, — задумался он, — я еще и сам не знаю, куда еду…

— Ну, куда ты едешь… — вздохнула баба, — побродишь-побродишь, да к жене и детям вернешься. Токмо не говори, что жены у тебя нет! Такие, как ты, ласковые, всегда при бабах живут.

— Вдовый я, — ответил Тимофей, ложась на спину и задумчиво уставившись в потолок. — Прибрал Господь жену-то мою…

— Бедненький… — пожалела его Маланья, — да как же ты так? Такой молоденький, а уже вдовец? А детишки есть?

— Сын, Сергунька. Осьмой годок пошел.

— А где он сейчас?

— Пока у друга моего живет, в Москве. Ну а там — видно будет. Приткнусь куда-нить, так к себе и заберу.

— А с мамкой-то вашей что? — продолжала допытываться Маланья.

— Сгорела она заживо… — сжал Тимофей губы и добавил: — Угольки из печки высыпались да на солому попали. Она в доме была, да замешкалась… Еще хорошо, что ребенок у соседей был.

— Бедняжки вы, бедняжки, — искренне загоревала женщина, поглаживая парня по спине. — Да как же вы теперь жить-то будете? Ну ничего, ты мужик видный, красивый. За тебя любая девка замуж пойдет, — приободрила она парня. — А лучше женись-ка ты на вдовой бабе. Тебе ведь не жена нужна, а мать для сыночка. Так ведь?

— А из тебя бы хорошая мамка получилась, — утвердительно произнес Акундинов, погладив бабу по руке.

Маланья от таких слов еще горше заплакала и проговорила сквозь слезы:

— Знаешь, как я робетенка-то хотела? Вот только не дал Бог…

Женщина закручинилась. Теперь настала очередь Тимофея пожалеть бабу:

— Что ж делать-то? Так уж судьбой назначено. Может, даст Бог еще ребеночка.

— От кого? — горько усмехнулась баба. — От мужика моего, у которого между ног ничего нет? Или от тебя? Ты гришь, поехали… Куда же мы поедем-то? А как же муж, хозяйство? Да и что ты обо мне знаешь?

— А чего знать-то? — удивился Тимофей. — Это что за тайны-то такие страшные могут быть?

— Такие вот тайны… — покачала Маланья головой. — А ты знаешь, что я — курва?

— Кто? — воззрился на нее парень. — Какая курва?

— Самая настоящая. Если узнаешь, так ты со мной не то что спать вместе, а сесть рядом не захочешь. А чего ты не дивишься, что муж да свою законную жену за копейку с чужим мужиком спать заставляет?

— А я чего-то и не подумал, — честно сказал Тимофей, оттопырив губу. — Вначале пьяный был. Ну а потом… Не до раздумий… А коли совсем по правде, то я же этим очень доволен.

— Вот ты свою бабу, царствие ей небесное, отправил бы непотребством заниматься?

— Да ты чего? — искренне возмутился Тимофей. — Как же можно-то?

— Ну вот, а мой-то муженек, когда батька у него умер, а ребеночка-то у меня-таки не было, первое время меня каждый день бил. А рука-то у него тяжелая, даром что скопец.

— А за что бил-то?

— Да за все. За то, что с батькой евонным снюхалась, за то, что порожняя осталась. А может, просто злился, что сам как мужик ничего не может. А до денег-то мой муж очень жадный. Пока тятька-то жив был, то в тряпочку помалкивал. А когда помер, то грит: «Раз уж мы с тобой не можем как муж с женой спать, то давай-ка ты, Маланья, денежки своей дыркой зарабатывай!» Он, паскудник, меня по постоялым дворам да по кабакам возит, чтобы, значит, я с каждым-всяким непотребством занималась, кто денежку заплотит.

— Ну у тебя и муж… — покачал головой Тимофей. — А пожаловаться кому-нибудь?

— Кому? Я на каждой исповеди батюшке нашему в грехах каюсь. А батюшка только вздыхает. Старенький он уже. Пытался Прокопа увещевать, так тот и ответил, что, мол, хоть и венчаны мы, но раз не живем, то должна же от жены польза быть… Да еще от жены, которая от чертовки родилась.