Операцию «Шторм» начать раньше… - Николай Иванов

И потерялись после этого вечера головы, и кусты вокруг Лены оказались столь густыми и высокими, что Борис уже и несколько минут не мог провести без нее. Что-то происходило между ними, свои отношения складывались у ребят, а он только ловил ее взгляды, ее прикосновения, ее слова и таял, таял, таял. Какое же это блаженство быть слабым, беззащитным у женских ног…

И когда захлопала в ладоши Настя, радуясь выходному дню, когда ушел в палатку недовольный, но нейтральный Филиппок, перекрестились взгляды Лены и Бориса, Насти и Сергея. Они оставались одни, доверяли друг другу и могли быть чуточку откровеннее в своих чувствах. Как хочется быть откровенным в своих чувствах при других.

— Товарищ курсант, — подойдя к Лене и тем самым отделяя Улыбу и Буланова, помогая им остаться одним, шутливо произнес старший лейтенант.

— Я, — также играя, с готовностью вытянулся и Сергей.

— Определяю вам сектор наблюдения. — Борис отмерил им участок леса от сих и до сих.

— Есть, — согласился тот, благодарно улыбнувшись: старший лейтенант взял инициативу на себя, и теперь все можно делать якобы в шутку.

Взял Настю за руку, кивнул в отмеренном им направлении:

— Извини, командир приказал.

— Молодежь, — стараясь скрыть свою нервность, проговорила Лена. Все-таки оставаться вдвоем вроде бы случайно — это одно, а чтобы вот так, почти в открытую…

— А у нас берез больше, — кивнул в противоположную от «молодежи» сторону леса Борис.

Какие березы, какие цветы и земляничные места — целуясь урывками, перебивая желание тут же, сразу за первыми деревьями обняться, убегали быстрее, быстрее от всех, подальше, еще дальше. Никого не видеть и не слышать. Только они в лесу, только они…

Остановились наконец около небольшой поляны, повернулись друг к другу. Обнялись, обласкались вначале взглядами.

— Здравствуй. — Борис наклонился, дотронулся своим носом до вздернутого носика Лены.

— Здравствуй, — прошептала она горячим шепотом.

Они уже не признавали встреч на людях, они здоровались, отмечали начало дня, только когда оставались одни.

— Ты сегодня необычно красивая.

— А вчера?

— Вчера была еще милее.

— Значит, сегодня хуже?

— Погоди, ты меня не путай.

— А ты не путайся, саперу нельзя ошибаться. Ну, так какая я сегодня?

Вместо ответа Борис легко подхватил ее на руки, закружил.

Сколько девушек кружили кавалеры среди деревьев, уже вроде должно было за тысячелетия появиться в генах у них равнодушие к этому. И какое счастье, что каждый раз любовь идет по новому рисунку.

— Ой, упадем, — обхватила Лена Бориса за шею.

— Ага, уже падаем, — согласился тот. Опустился на колени, положил девушку на траву. Лена, улыбаясь, закрыла глаза откинула голову, и старший лейтенант поцеловал ее напрягшуюся шею, ямочку между ключиц. Затем осторожно проследовал поцелуями за синим ключиком на куртке, открывающим женское таинство…

…Глупцы поэты, восхваляющие взрывы чувств при первом парашютном прыжке, при первой обезвреженной мине. Они просто или не знают, или забыли, или, что скорее всего, не способны уловить, что такое встреча с женщиной. Как все меркнет и тускнеет после этого…

— А ты знаешь, у меня никогда не будет детей, — вдруг тихо проговорила Лена, глядя на редкие белые облачка в синем-синем небе.

— Почему? — приподнялся Борис. Лена торопливо закрыла глаза, и он осторожно поцеловал ее дрожащие веки. На губах ощутил солоноватый привкус, отстранился, в волосы, за уши девушки уже пролегли два блестящих ручейка. — Что с тобой, Лена? Ты что? Ленушка!

Она тоже встала, села к нему спиной, вытерла ладошками слезы.

— Извини. Просто жалко себя стало и… и чтобы ты знал, — наконец проговорила она.

Ледогоров, словно неуверенный гипнотизер, водил около ее плеч руками, не решаясь дотронуться: что надо делать с женщинами, когда они плачут? Успокаивать, сводить все к шутке, молчать, говорить, сочувствовать?..

— Все, Боренька, все, больше не буду, — и в самом деле успокоившись, повернулась Лена к нему.

— О, а глазки-то уже красные и носик успел распухнуть, — дотронулся наконец Ледогоров до щеки девушки. Она доверчиво потерлась о его шершавую ладонь, хотела что-то сказать или объяснить, но в этот миг раздался взрыв. Глухой, приглушенный расстоянием и листвой, но он подбросил их с места, потому что прогремел в стороне лагеря, а там… там Улыба и Буланов. Нет-нет, там же еще Филиппок, Филиппок…

— Боря, — окликала, звала отставшая Лена, но Ледогоров не оглянулся, не остановился. Прыгая через рвы, пни, поваленные деревья, отметая от лица ветки, мчался к лагерю. Нет ничего страшнее для сапера, чем невидимый им взрыв. Неконтролируемый взрыв. Неужели Филиппок?

Ноябрь 1978 года. Суземка.

На каждый случай есть в России своя песня. Поют люди на похоронах и на свадьбах. Когда остаются одни и прилюдно. С музыкой и без нее. С повода и просто так, потому что захотелось попеть.

Так же в России и плачут — на поминках и крестинах, от радости и горя, одиночества и от того, что невозможно человеку порой остаться одному. Плач и песня на Руси испокон веков очищали душу. И покуда поет и плачет народ, есть у него душа и сердце.

В ноябре пело, пило, плакало Сошнево на проводах в армию Юрки Грача и Сашки Вдовина. Народу пришло много, в три захода садились за столы да еще выносили на улицу дедам-бабкам, которым на крыльцо подниматься-то лишний раз оказалось тяжело, не говоря уже о том, чтобы тесниться с молодыми на лавках в доме. Крестились перед выпивкой, прося у Бога прощения: мол, чем больше выпьется, тем легче плачется. А поплакать вроде бы надо…

Проводили солдат за село с гармошкой, там переобнимались. Которые помоложе, полезли в машины с красными флагами по бортам проводить до райвоенкомата, оставшиеся замахали руками — возвращайтесь. Матери сели в кабины, и по шляху, мимо грушенки, лога повезли их сыновей в армию. Все века Россия вынуждена была растить себе солдат. Судьбой и Богом было определено ей постоянно иметь то ли ближних, то ли дальних врагов, зарящихся на ее земли, ее богатства. И счастьем выходило России считать года, которые удавалось прожить без войны. Одна заканчивалась, а народ со страхом уже смотрел вперед: сколько сроку отпущено заживить раны, подрастить новых солдатушек, наделать нового оружья и откуда беда, враг-ворог заявится. И присказка главная: «Хоть бы умереть до войны». Плуг и винтовка стали символом Руси, хотя нам и хочется видеть в гербе лишь серп и молот. И не просто из-за разлуки плачут матери, провожая сыновей в солдаты. Слишком близка всегда была Россия, сама отнюдь не задира, к войне. И слезы матерей — это скорее и больше на «вдруг», на будущее, не приведи Господь.

А шли Юрка и Сашка к тому же еще и в десантные войска. Черданцев перед этим заехал в Сошнево, спросил Аннушку и Соню: есть возможность послать ребят вместе или в подводники, но это на три года и атом, или в береговую оборону, но это район Тихоокеанского побережья и у черта на куличках, или в десантники, вроде страшно, но рядом, в Белоруссию. Уговорил, доказал, что ВДВ — это в первую очередь порядок, это мужская гордость, а прыжки, ну и что, что прыжки, сотни и тысячи ребят прыгало и прыгает, и ничего.

Трудно, когда дают выбирать. Если есть один вариант — это вроде судьба, куда деться, когда же выбираешь — можешь потом всю жизнь жалеть, что поступил так, а не иначе. Плохо, когда выбираешь, плохо…

— Мишенька, ты уж по-свойски реши сам, как лучше, — митусилась перед выбором Соня. — Ой, Господи, мы же ничего в этой армии не знаем. Определи сам, по своему разумению.

Черданцев посмотрел на Аннушку, в хате у которой они собрались «на совет в Филях», та беспомощно улыбнулась, и Михаил Андреевич решился:

— Все, в ВДВ.

В Суземке, во дворе райвоенкомата, Юрия, Сашку и еще пять-шесть ребят из других сел и в самом деле забрал молоденький лейтенант с парашютным значком на кителе. Прибежавшая на часок с работы Лена Желтикова даже спросила его, не знает ли он Бориса Ледогорова, но ответ услышать не успела: к ребятам пробился Филиппок, и Лена, прячась за людей, отошла, затерялась.

Издали кивнул заплаканным Соне и Ане снующий по двору с бумагами Черданцев, но подходить не стал. А Лену усмотрел, подозвал, попросил заглянуть в военкомат завтра — отыскал адрес Ледогорова, так что просьбу выполнил.

Вскоре электричка умчала призывников дальше, в область. Провожавшие же достали последние припасы, и свои ли, просто ли подошедшие на праздник — всем наливали, предлагали выпить. Потом, как водится, нашлись те, кому обязательно надо подраться, малочисленная районная милиция подозвала водителей, приказала заводить машины и увозить «орды» по своим селам и деревням.

Все, отдали ребят в армию.

Соню и Аннушку Черданцев усадил в «уазик»: «подброшу сам». Дождался, а где и подогнал, чтобы побыстрее разъехались от военкомата машины, разошлись по домам свои, суземские. К «уазику» вернулся с женой.