Мальчики и другие - Гаричев Дмитрий Николаевич

По ту сторону звучало неразборчивое радио и будто бы лязгала в мойке посуда; когда Лена вошла, эти звуки исчезли или скрылись внутри отворенной двери, но на кухне горел газ, и она прошла туда, не решившись разуться в прихожей с румынской маской над зеркалом: такие порой наугад приносили в салон, но всегда уносили обратно. Стульев на кухне не оказалось, и она оставила рюкзак на столе, подержала руки над огнем и распахнула навесной шкаф, из которого хлопнулась пачка окаменевшего риса, а в открывшемся месте стояли бок о бок зеленка и йод, но не марганцовка; без особой надежды она проверила ванную, но и там не нашлось ничего, кроме ровно сложенного на полу полотенца. На всякий случай она выкрутила оба крана над умывальником, но тоже впустую, и вернулась на кухню, где сперва захотела отыскать кастрюлю, чтобы прокипятить добытую во дворе воду, но потом, уже не помня себя от досады, открутила крышку и стала пить так. У воды был тягостный земляной привкус, Лена скоро прервалась и села рядом с рюкзаком; в голове качалась детская пустота, руки опять замерзали.

Под окном проходила гряда гаражей, по-военному строгих и как будто невскрытых, трава перед ними казалась утоптанной, но сойти туда для разбирательств сейчас было лень. Уже свыкшись с мыслью, что ночь так и не приблизится к ней, Лена все же решила, что ей нужно нормально поспать, и отправилась посмотреть комнаты: в первой стояла, уродливо оскалясь, швейная машинка, вторую перегораживал гардероб с обрушенными дверьми, и только в третьей, где окно было кое-как спрятано за скупой занавеской, ее встретил остов односпальной кровати, похожий скорее на гроб с фанерным дном, а у стены напротив сидела огромная плюшевая собака без головы. Лене сразу захотелось вышвырнуть ее, но та отказалась сдвигаться с места; уже догадавшись и все равно зверея, она вернулась на кухню за рюкзаком, вынула складной нож и распорола собачий живот, песок радостно хлынул наружу. Перешагнув, Лена сняла куртку и кое-как расстелила ее внутри деревянной коробки, сложила шарф в подобие подушки и осторожно легла, ноги пришлось подобрать. Сон пришел быстро, еще перед тем, как раскроенная собака успела иссякнуть и сдуться.

Ей приснился фест вроде того, на который она сорвалась ото всех в начале лета, рассчитывая вдруг на знакомство, способное выдернуть ее и у Вацлава, и у Ильи, но так никого не пустила в палатку; во сне играл «Пилот», она непонятно зачем находилась у сцены, и счастливая толпа волна за волной прижимала ее к ограждению с такой силой, что в голове каждый раз звенел школьный звонок, а лысая охрана следила за ней так, будто она раздевалась для них, а не корчилась на решетке. Проснулась она оттого, что на улице оголтело долбили по турнику, но когда Лена выглянула в окно, то уже никого не застала. Понять, сколько она проспала, было вряд ли возможно, снаружи длился все тот же обесцвеченный вечер, собачья оболочка лежала на куче песка.

Вспомнив про телефон, она накинула куртку и спустилась во двор: тот благополучно лежал на прежнем месте, показывал полную батарею и два пропущенных вызова, оба от мамы; не вполне зная, что говорить, она перезвонила. Лена, предупредительно отозвалась мама, ты можешь торчать где угодно, я не собираюсь тебе мешать и лечить потом не собираюсь тоже, но во вторник приедет сборщик, и если ты не уверена, что к тому времени вернешься, то хотя бы объясни, как тебе что расставить, чтобы потом не было очередного скандала. Пусть ставит как получится, сказала Лена, мне все равно, если я не захочу, я просто не стану там жить. Я тебя поняла, ответила мама, спасибо. Лена отключилась и теперь рассмотрела, что на том этаже, где она спала, вывесили пододеяльник, на котором даже с земли был различим серый казенный штамп: вид был настолько позорным, что она скорее сбежала со двора за дом и оказалась перед угольными гаражами, о которых уже успела забыть.

Собранные из широкого металла, они напоминали минные корабли, не хватало лишь флажков на завершениях крыш; в любой из них вошло бы по грузовику много больше того, на котором ее привезли; словно кожаные, их бока маслянисто лоснились. Двери замыкала целая паутина из засовов и штанг, и, даже случись при Лене ключ, она не нашлась бы, куда его вставить; эта сказочная механика, превращавшая двери почти что в печатные пряники, вдохнула в нее восторг, она сделала на телефон несколько снимков, а потом рассмотрела, что чуть ниже уровня глаз в каждую дверь врезано еще по окошку размером с тетрадку. Эти были заперты на простую задвижку, Лена легко открыла то, напротив которого стояла, и в маленький проем свесилась гроздь седоватых волос, пересыпанных редкими перьями. Она тронула их пальцами и отступила, решив не проверять, что лежит за другими дверьми.

Плещущий над двором пододеяльник был ей ненавистен, и Лена отправилась наверх, чтобы снять его: в этой квартире была всего одна комната, зато с неслыханной мебелью, упирающейся в потолок черными арочными веерами. Терпеть это одной было больше нельзя, она сделала еще фото и выложила одним постом вместе с уличными, а потом, спохватившись, наконец сняла пододеяльник с балкона. В комнате было не на чем спать, но на кухне остался диван-уголок, над которым держалась советская чеканка с морским коньком, а к подножию плиты был приставлен крохотный чугунный утюг. Все это так сходилось, что она не откладывая забрала из прежней квартиры рюкзак и попавшееся под руку большое ведро, набрала воды для уборки, согрела ее на плите, нарвала из чертова пододеяльника тряпок и в недолгое время отмыла, что было можно отмыть, не рискуя, однако, соваться в санузел. Закончив, она достала «Зависть» и положила на чистую полку подальше от окна, села посреди комнаты на пол и взяла телефон: фотографии нравились многим, но никто ни о чем не спросил, и только приятель из городского лито, куда они оба ходили детьми, цитировал под постом самого себя из тех самых времен, Лена не стала лайкать.

Понемногу она устроила все как хотела: у соседей слева нашлись два тонких стула, из других домов были принесены лампа в виде скорее изысканной урны, чем вазы, журнальный столик на трех легких ножках, железный подсвечник и все-таки румынская маска. На новом месте перестали сниться сны, а побудка с турников звучала не так бесцеремонно, но все равно не стихала до тех пор, пока она не вставала к окну, откуда, как ни тянись, ничего не было видно. Ровный свет, одевающий местность, уже не томил ее, не мешал ни засыпать, ни просыпаться; воду из колонки больше не нужно было сливать по десятку минут, но земля ощущалась в ней так же, как прежде, как ни кипяти.

Освоившись, Лена стала бегать сперва вокруг поселка, по периметру, выложенному все той же черной резиной, а потом, осмелев, начала выбираться за рощу, на пустое шоссе; полевые дети увязывались за ней и рассыпались, заметив, что она смотрит через плечо. Она добегала до голого места, откуда были видны памятные ей мертвые сосны, здесь привычное небо начинало сбоить, упрямо темнея с каждым метром, и она поворачивала обратно, в свет. Уже никого не рассчитывая впечатлить, она выложила еще немного снимков с пробежек, и в конце концов однокурсник спросил «это где??»; Лена какое-то время раздумывала, а потом написала «на кипре».

После одного из забегов, давшегося ей неожиданно тяжело, на нее навалились давно позабытые сны: глупое происшествие на папиной машине, обрывки пожара в музыкальной школе, ночь на Курском вокзале с южными чемоданами; она несколько раз вскидывалась на узком диване, надеясь услышать стук по турнику, но во дворе была тишина, и морок снова уносил ее. Потом ей приснилось, что она разглядывает себя и видит, что вся ее кожа стала точно такого же цвета, как здешнее небо: старая газета, закапанная молоком; но прикасаться к ней было так сладко, как будто она одна одевала если не всех женщин мира, то уж точно всех летних девочек с вднх из второй половины двухтысячных. Задыхаясь, Лена сложилась пополам, обняв себя за бедра, и тогда-то ужасный турник загремел еще чаще обычного, словно на этот раз к нему подоспели сразу два звонаря. Она вскочила к подоконнику и стукнула по нему кулаками, боль пронизала руки; но внизу не успокаивались, турник заходился набатом, и Лена, не справляясь с подкатившим ужасом, бросилась на крышу, чтобы хотя бы иметь лучший вид.