Похождения нелегала - Валерий Алексеев

Между прочим, мороженое в те времена — это был дешевый и быстрый перекус. Офицер просто не хотел помирать.

Вот это красотке и не понравилось.

Ей было бы приятнее увидеть его болтающимся в веревочной петле.

Мужику, считай, повезло, что на вокзале торговали мороженым. Иначе петли ему было бы не миновать.

Не уподобляйтесь, ради Бога, глупой героине глупого фильма. И не будем больше об этом.

До знакомства со мной Керстин давно уже не была девственницей. Впрочем, больше года она жила одна: предыдущий друг ее оказался "швуль", в смысле голубой, и она мирилась с этим, пока тот не стал приводить в дом любовников.

О замужестве Керстин даже не помышляла: зачем?

Дом содержала в стерильной чистоте, кухня у нее просто блестела — по той простой причине, что хозяйка не желала (да и не умела) готовить.

В маленьком холодильничке у нее содержались лишь йогурты, тортики и прохладительные напитки.

Впрочем, это было даже к лучшему.

Как-то раз в воскресенье где-то в Баварии, должно быть, сдох медведь: Керстин приготовила салат типа "оливье", но заправленный вареными макаронами. И, сияя, поставила на стол передо мною: зельбстгемахт.

В смысле: не покупное, сама сделала.

Своими лилейными ручками.

Я как увидел эти холодные толстые белые макаронины под майонезом — чуть не сблюнул.

Но, чтобы не обижать подругу, ел и нахваливал.

Кстати, ничего, кроме салата, и не было: собиралась еще супчик сварить, да передумала.

Вот такой домострой.

Мать моей подружки проживала в доме престарелых. Раз в две недели, чередуясь с братом, Керстин ее навещала.

— Маркус свою очередь знает. Четные недели мои, нечетные — его. На праздники приезжаем вместе.

Когда я начинал допытываться, не болит ли у нее душа за родную матушку, Керстин меня совершенно не понимала.

— Да пошел ты, у нее там клёво! Не шарага какая-нибудь, очень дорогой дом престарелых. Папа, когда жив был, прилично загребал, бабки на счету есть, всё оплачивается регулярно. У мамы там полно корешей, сервис, блин, офигенный.

Впрочем, надо отдать ей должное, свою эмоциональную недостаточность Керстин смутно сознавала.

— Вот вы, русские, сердцем живете, — говорит как-то раз, подбривая перед зеркалом подмышки, — а мы, немцы, разумом. Рассказал бы ты мне о жизни твоего сердца.

С ума сойти можно. Мать мою так.

90

Про свои приключения я ей ничего не рассказывал. Выстроил более или менее гладкую версию: зарплату не платят, в награду за долготерпение послали сюда на годичную стажировку, но это чистая формальность, поскольку ни к какому конкретному вузу я не прикреплен.

Этого ей было более чем достаточно.

О дисминуизации с нею — ни слова.

Тем более о контактной. Дудки.

Как в старой песне поется: "Не доверяли мы ему своих секретов важных..“.

Правда, месяца через три Керстин стала тяготиться неопределенностью моего положения.

Не в смысле оформления наших отношений (эту тему мы с ней вообще не обсуждали), а в смысле анмельдунга.

— Анатолий, ты прописан в Берлине, а живешь здесь. В Германии так делать нельзя. Я понимаю, что ты вольная птица, но всё равно надо сходить в ратхауз прописаться. Это нарушение закона об иностранцах. Я никому не говорю, что ты живешь у меня, ни маме, ни брату. Это наше личное дело. Но власти должны знать, где ты проживаешь. А вдруг тебя надо будет вызвать в какую-нибудь инстанцию?

— Да никаким инстанциям до меня дела нет.

— Это сейчас. А ты прикинь: переходишь улицу на красный свет — и тебя прижопили. Куда посылать счет?

Чтобы отбояриться, я выдал себя за принципиального диссидента, противника паспортного режима как такового, и Керстин отступилась.

Диссидентство — это графа, признанная на государственном уровне. Почти официальный статус пребывания.

Представляю себе, как переполошилась бы рыжая матерщинница, узнав, что у меня не только визы, но и паспорта настоящего нет.

Стала бы подбивать меня на явку с повинной: "Знаешь, какое у Германии пенитенциарное право? Самое гуманное в мире. Пальчики оближешь".

Первое время я опасался, что она попросит меня предъявить документы. Но потом понял, что поступить так ей не позволяет воспитание.

Не деликатность, нет, только глубокое убеждение, что на это у нее нет права: она же не официальная инстанция.

А вот донести на меня за проживание без прописки Керстин имела право.

Более того, была обязана это сделать (не как работник пенитенциарной системы, а как законопослушная гражданка) — и страдала оттого, что до сих пор этого не сделала.

91

Что Керстин, помимо работы, ценила — так это личную свободу, свою собственную и мою.

Уважение к моей личной свободе простиралось у нее так далеко, что подружка моя ни разу не спросила, есть ли у меня хотя бы пять марок на сигареты.

Питался я исключительно йогуртами и тортиками, запивая их минеральной водой: запасы этих продуктов Керстин регулярно пополняла.

Правда, всякий раз, заглядывая в опустевший холодильник, искренне удивлялась:

— Вот блин, опять всё кончилось.

Иногда, словно спохватившись, приносила мне с работы завернутый в фольгу кебаб.

— Анатолий, это очень вкусно. Я уже схавала такой же по дороге.

Ем остывшую лепешку со строганой бараниной, давлюсь, сыплю крошками, а Керстин сидит напротив и смотрит на меня с умилением, как мамаша на известной русской картине "Свидание". Или даже точнее: как Мадонна Литта на своего малыша.

Так она меня кормила.

Добрая, веселая, ласковая, но скупая до посинения.

Машину не покупала — вроде бы из экологических соображений, а на самом деле боясь расходов на бензин ("Полторы марки за литр, офигенеть можно!).

Это при шести тысячах месячного заработка (включая переводческие гонорары: за письма арестантов, которые мы с нею вместе переводили, заказчик платил очень даже неплохо).

В свою тюрягу Керстин ездила на задрипанном велосипеде с сиротским рюкзачком за спиной.

Телевизора не держала вроде бы из врожденного чувства независимости: чтоб не превращаться в марионетку рекламы. Хотя у арестантов смотрела телевизор с удовольствием — и сама же об этом рассказывала.

А мне, чтобы посмотреть программу новостей, приходилось ездить на вокзал.

Газетами в доме Керстин даже не пахло — тоже из экономии: чего макулатуру разводить?

Выбрасываю тюбик из-под зубной пасты, выжатый до конца, а подружка моя ужасается: как можно? Его надо взрезать ножничками, хватит еще на неделю.

Ополаскиваю чашечки после мороженого — она прибегает на кухню вся в тревоге:

— Анатолий, ты много расходуешь воды!

Я понимал, что Керстин не виновата. Ей с детства вбивали в голову, что бережливость — это высшая добродетель.

К Рождеству я подарил подруге фаянсовую хрюшку-копилку, на боку которой по моему заказу было написано:

"Прима шпарен унд штербен".

В смысле "Славно — жить экономя и помереть".

Приемщица в мастерской три раза меня переспросила, а потом потребовала, чтобы я написал это на бумажке собственной рукой.

Не потому, что ей не понравился мой немецкий язык: нет, она желала иметь документальное подтверждение, что я хочу именно эту гравировку, а не какую-нибудь другую.

И Керстин мою шутку тоже не поняла.

Посмотрела на надпись безмятежными голубыми глазами, поцеловала меня — и заговорила о другом.

92

Наконец, устав от безденежной иждивенческой жизни, я решил подыскать себе какую-нибудь работу. Черную, естественно: в смысле, без официального оформления.

Вопреки моему ожиданию, Керстин в этом плане не нашла ничего предосудительного:

— Ты же не сидишь на шее у немецкого государства. И что у тебя нет официального разрешения на работу — это не твоя вина. Все так делают. Главное — не зашухариться.

Иными словами, я получил от своей подруги индульгенцию на правонарушение, остановка была только за работой.

Впрочем, это легко сказать: "Остановка за работой".

Я бы не побрезговал мыть посуду в кафе или пивнушке, но на этом поприще подвизаются студенты и школьники.

На бензоколонках охотнее берут турок или поляков. Такая сложилась традиция.

Убирать квартиры я не годился: это женская работа.

Стричь газоны и зеленые изгороди? Епархия бывших деревенских жителей — поздних переселенцев.

Разносить газеты? На эту работу охотно идут столичные интеллектуалы с непризнанными дипломами — еврейские контингентные беженцы из Москвы, Риги и Петербурга. Пошел бы и я, но почта оформляет не по-черному, а строго официально.

После долгих пристрелок я нашел наконец подходящее для физика-теоретика дело — ремонт крыш.

Собственно, я его не искал, оно мне само подвернулось.