Секрет политшинели - Даниил Альшиц

Я сел и предложил сесть Федотову.

– Отошлите связиста, – сказал я, – и прикажите прислать сюда политрука роты.

– Переселись, Луньков, – сказал Федотов тихим, не то уставшим, не то безразличным голосом.

Боец вышел, унося под мышкой свой зеленый ящик.

– Политрук прибыть не может, товарищ подполковник. Он находится на посту в боевом охранении.

– Так подмените его. Тем более что в боевом охранении политруку находиться не полагается.

– Ни подменить, ни вызвать его я не смогу, – в голосе Федотова зазвучали упрямые нотки. Я подумал, что он не хочет, чтобы политрук присутствовал при нашей беседе. «Уж не намерен ли он чем-нибудь «купить» меня? – мелькнула вдруг мысль. – Ну, что ж, посмотрим».

– Попрошу вас, товарищ капитан, ответить на мои вопросы, – я вынул из полевой сумки блокнот и вечное перо. – Возможно, вам придется иметь дело со следователем, тогда вас предупредят об уголовной ответственности за ложные показания. Но если вы будете правдивы с командованием, которое я представляю…

– Прошу не запугивать.

– Я не запугиваю, а предупреждаю. И вообще, на вашем месте я вел бы себя иначе…

– Уж наверное иначе, – отозвался Федотов. – Первым делом отвели бы роту назад. Так что, может быть, и хорошо, что не вы на моем месте.

Это был уже прямой личный выпад, чуть ли не упрек в трусости.

– Не корчите из себя героя, товарищ капитан! – с этими словами я резко поднялся. Вскочил и Федотов. – Вы позволяете себе недопустимые вещи. Вы обманываете командование!

– Я обманываю?..

– Извольте не перебивать, когда говорит старший по званию! Да, вы обманываете командование. Глупо, неправдоподобно, но обманываете. В своих письменных донесениях вы даете ложные сведения о потерях.

– Я командование никогда не обманывал и сведения всегда подавал точные.

– Вот как! Да ведь не далее как десять минут назад вы мне сообщили нелепые цифры… Прошу не перебивать! Вы заявили, что до начала боев на данном участке в роте было 157 человек.

– Так точно. Было.

– 46 человек – по вашим словам – выбыло в медсанбат.

– Так точно.

– 157 минус 46 равно 111, не так ли?

– Именно так, 111.

– На мой вопрос – сколько человек находится в строю – вы тоже назвали эту цифру – 111.

– Так точно.

– Выходит, если уважать арифметику, за месяц боев на этом участке в роте нет ни одного убитого? На что вы рассчитываете? На то, что вокруг вас одни простофили, которые поленятся раскинуть мозгами и обратить внимание на цифры ваших донесений?!

– Того, что в роте нет убитых, я никогда не писал и не говорил. Голос Федотова звучал глухо, но агрессивные нотки в нем исчезли.

– Я сказал, что все в строю – это другое дело.

– Разумеется, другое. На бумаге у вас все в строю!

– И на бумаге, – подтвердил Федотов.

– Напишите сейчас же объяснение, – я снова сел и протянул Федотову раскрытый блокнот.

– Уже написано, – буркнул в ответ Федотов.

– Обеспокоились заблаговременно?! Что ж, покажите.

Федотов отошел к койке, вытянул из-под нее черный железный сундучок, скинул с замочной петли тяжелый накладной угольник и открыл крышку. Я с любопытством следил за ним. «Какое такое объяснение написал он, предчувствуя заранее, что придется отвечать за свои странные донесения? Видать, он не так прост, этот махинатор», – подумал я.

Федотов встал. В каждой руке он держал по пачке каких-то бумажек. Одна пачка была явно толще другой.

– Вот, ознакомьтесь, товарищ подполковник. Здесь все сказано… А мне разрешите отлучиться для проверки готовности роты к бою. Затишье тут у нас скоро кончится, – Федотов посмотрел на часы.

– Идите, – сказал я. – Но постарайтесь через десять минут возвратиться сюда.

– Слушаюсь, – ответил Федотов и скрылся за плащ-палаткой, закрывавшей вход.

Я взял в руки листок, лежавший в большой пачке сверху, надел очки и прочитал написанное четким и ровным почерком:

«Заявление

Командиру роты капитану Федотову.

В случае моей гибели прошу положить мое тело перед нашим окопом лицом к врагу и в полной форме бойца, чтобы и после смерти я продолжал воевать с фашизмом, защищать родной Ленинград. Это заявление прошу огласить всему составу роты.

Красноармеец Л. Маньков».

Я еще и еще раз перечитывал заявление, не в силах оторвать взгляд от его ровных строчек. Я живо представил себе написавшего его красноармейца. В телогрейке, в шапке-ушанке, с автоматом на груди он стоял здесь, в этой самой землянке, перед этим столом и протягивал своему командиру этот самый клочок бумаги. Я представил его себе молодым, сильным, с открытым и почему-то веселым лицом… Я представил его себе и другим, мертвым, лежащим на снегу, в бруствере, перед окопом, лицом к врагу…

«Убиты, но в строю…». Слова эти, еще недавно звучавшие, как подозрительная выдумка, наполнились теперь своим истинным смыслом.

Я взял из той же пачки еще одно заявление.

На половине листа школьной тетради, разграфленного в косую линейку, было написано крупным корявым почерком:

«Командиру роты и всем друзьям-товарищам от меня нижеследующего бойца: После моей гибели смертью храбрых, на защите славного города Ленинграда, прошу меня положить по над нашим окопом для пользы его укрепления. Но только, чтобы тоже лицом к врагу, как положено русскому солдату. И тоже в полной форме, в том числе в сапогах БУ6. А валенки мои прошу отдать Павлу Иванову – моему земляку. Писал самолично по доброй воле, в чем и подписуюсь своею рукою – Кузьма Феофанов».

Следующим было заявление Павла Иванова… Я перевел взгляд на пачку заявлений, которая была потоньше первой. И на листке, лежавшем сверху, различил подпись «Федотов».

Командир роты в своем заявлении писал:

«Замполиту, а также командиру первого взвода, лейтенанту т. Симакову.

В случае моей смерти прошу положить мое тело в бруствер. Повторяю приказ – стоять насмерть! Назад ни шагу!..»

Я читал эти необычные заявления одно за другим. Разные имена, разные фамилии – русские, казахские, грузинские, украинские, еврейские, латышские… Разные почерки. Разный стиль…

Командир роты был прав: в строю находилось сто одиннадцать бойцов. Из них живых – тридцать девять, мертвых – семьдесят два.

Перед простотой и значением открывшегося прежние подозрения показались ничтожными, жалкими. Мне захотелось выбежать из землянки, разыскать капитана Федотова, пожать ему руку и попросить прощения за мою невольную бестактность, за несправедливые подозрения. Хотелось высказать бойцам этой удивительной роты самые сердечные слова восхищения их мужеством и стойкостью…

Да, как человек я порывался так поступить. Но именно так я поступить и не мог. Я ведь был не просто человеком, не частным лицом. Я был представителем штаба армии. В качестве такового я не имел права ни на один из этих поступков. Каждый из них выражал бы одобрительное отношение к тому, что я узнал. Притом не только мое, но и представляемой мною инстанции. Но выражать одобрение или неодобрение командования армии, а тем более командующего фронтом, которому тоже предстояло узнать о происходящем здесь, я, разумеется, не мог.

Единственное, на что я имел бесспорное право, это почтить память погибших. Я встал, склонил голову и тихо проговорил: «Спите спокойно, дорогие мои земляки. Вечная вам память и слава».

Я почувствовал, что слезы подступили к глазам. Из горла вырвался звук, похожий на всхлип… Надо было тотчас взять себя в руки, успокоиться и приступить к выполнению своих обязанностей.

Прежде всего, я должен был составить объективное и точное донесение обо всем увиденном в роте. Опыт приучил меня не спешить с высказыванием личных впечатлений, возникающих под влиянием эмоций. Выводы должны опираться на трезвый и спокойный анализ фактов.

Данный случай, столь исключительный и не укладывающийся ни в какие привычные рамки, требовал особо тщательного и всестороннего осмысления.

Я не сомневался – убедить командование армии в том, что действия капитана Федотова заслуживают одобрения, будет непросто. Как, например, ответить на вопрос: в чем их военная целесообразность? А как будет выглядеть вся эта история с точки зрения политической?

С этой стороны отнюдь не безразлично – осудить или одобрить то, что здесь произошло. Осудить – значит свести дело к случаю, к сумасбродной выходке одного командира роты. При этом можно не допустить широкой огласки. Одобрить – напротив, означает разделить ответственность за действия Федотова и допустить огласку факта со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Сведения об этом случае могут просочиться к противнику, пропаганда которого не преминет ими воспользоваться для расписывания якобы «ужасного» положения Ленинградского фронта… Впрочем, черт с ним, с противником! Чего только не набрешут фашистские агитаторы! У нас-то как на все это посмотрят?! Помимо моего донесения, напишут и другие. Уже что-то было написано. Правда, без знания подлинного существа дела. Но все-таки… Такая история наверняка дойдет и до Москвы, до Верховного главнокомандования! Мне было ясно, что командование армии, учитывая эти соображения, не допустит в отношении капитана Федотова никакого либерализма. Кто бы ни был инициатором подачи заявлений – лично он или кто-нибудь из его подчинения, скажем, боец Л. Маньков – командир роты в ответе за все, что происходит в его подразделении. Да и вообще, капитан Федотов – прямой участник и сбора заявлений – сам написал одно из них, – и под его руководством сооружался этот небывалый бруствер…