Замуж — никогда - Винк Таня

— Это все химия, — сказала Надя.

— Химия? — переспросил Дима.

— Ага, — вздохнула она, — химия любви… Против нее не попрешь. Спокойной ночи.

Девочка не такая, как все

— Лучше жить одной, до самой смерти, — бормотала Аня, плотно закрывая за собой дверь и прислушиваясь к шуму в коридоре — может, дедушка все же не уйдет? Может…

Громко стукнула входная дверь, и Аню будто по голове ударили. Она зажмурилась и втянула голову в плечи. Дед ушел. «Вот он, мир взрослых — им наплевать на нас, потому что мы маленькие. Они могут издеваться над нами, потому что мы маленькие. Мы обязаны слушать их, потому что мы маленькие, но они нас не слушают…»

— Анька! — донесся из коридора голос матери.

Девочка не откликнулась.

— Анька! — голос становился все более раздраженным.

Стиснув зубы, девочка села за письменный стол и открыла дневник.

— Ах ты тварь!

Дверь распахнулась. Аня не повернула головы. Мать влетела в комнату и с размаху ее по затылку — хлоп!

— Иди ванну вымой, пора Женю купать!

— Сама мой!

Еще раз — хлоп по затылку!

— Не буду! — крикнула девочка.

Последовал уже не подзатыльник, а хороший удар — даже в глазах замелькало и в ушах зазвенело. Мама схватила Аню за волосы и потянула изо всей силы:

— Делай, что говорят, пока жрешь мой хлеб!

Аня еще крепче сжала зубы — больше ни слезинки! И, пока ее тянули за волосы, молча переставляла ноги. Мама дотащила ее до ванны:

— Мой!

— Не буду!

Пощечина. Искры из глаз. Кровь из носа. Защитил Аню отчим — он как раз пришел домой. Он оттащил Инну. Глотая слезы, девочка надела курточку и ушла.

— Аня, не делай глупостей! — крикнул ей вслед отчим.

— Не держи ее, — прорычала мать, — пусть катится к чертям собачьим!

Аня и не собиралась делать глупости. Она пошла на набережную и села на «свою» скамейку в том самом месте, где через речку перекинут дощатый пешеходный мостик — «кладочки». Скамейка эта особая, она расположена недалеко от мостика, под кустами сирени, раскидистыми в конце мая, а пока — с еле пробившимися листочками. Сидишь, и никто мимо не идет, потому как дальше тупик. По вечерам в этом тупике прячутся парочки. Аня уже убегала сюда от домашних скандалов и смотрела на людей, спешащих на другую сторону реки, но еще ни разу не прошлась по этому мостику, потому что ей было страшно. Он шатался, иногда довольно сильно, пешеходов кидало из стороны в сторону. Кто-то останавливался и обеими руками хватался за перила, кто-то замедлял шаг, но находились смельчаки, ускоряющие шаг, и пока пугливые стояли или с черепашьей скоростью ползли вперед, смелые уже топтали твердую землю на другом берегу.

Аня сидела на скамейке, нахохлившись и сунув руки под мышки, и думала только о том, что дедушка ее предал и теперь она одна, совсем одна. Девочку поглощало чувство недетской опустошенности, точно такое же, как много лет назад, когда мама обманула ее, сказав, что возьмет ее с собой в Киев, а уехала сама, оставив Аню с дедушкой. А теперь нет и дедушки… Все ее бросили, никому она не нужна. Никому. Аня понимала это не хуже взрослого человека. И со всей серьезностью взрослого она думала о том, как стать пусть не счастливой, но хотя бы независимой от близкого человека, ведь никто не бьет так больно ни кулаком, ни словом, как тот, кого любишь. «Дерьмо хлебают либо в начале жизни, либо в конце — по-другому не бывает», — сказала когда-то мамина подруга. У маленькой Ани было преимущество перед ровесницами: она уже хлебает дерьмо, хлебает с начала жизни. А раз третьего не дано, то в конце жизни ей будет легче. Потому что она уже закалена, уже стиснула зубы, а дерьмо сквозь стиснутые зубы в рот не попадет! Было у нее и еще одно преимущество: в свои неполные тринадцать Аня поняла: проси — не проси, все равно никто не поможет. Теперь она никого ни о чем просить не будет. До сегодняшнего дня просила, а теперь нет, краник просьб закрыли, и он тут же намертво заржавел. Все, хватит… Очень больно, когда тебе отказывают, и унизительно. Унижение — это тоже боль. Теперь она не унизится, ни перед мамой, ни перед дедом, ни перед кем-либо еще. Никогда.

Аня смотрела на снующих мимо людей, на раскачивающийся мостик, и у нее перед глазами будто туман рассеивался, а вместе с туманом исчезали последние наивные мысли о том, что если человеку нужна помощь, то все вокруг сразу же кинутся к нему на выручку… Увы, даже если она сейчас ляжет на скамейку и притворится бездыханной, или сползет на асфальт, к ней никто не подойдет.

Погоревав, Аня сложила руки на коленях и осмотрелась. Людей на набережной становилось все меньше и меньше, да это и понятно, ведь был уже вечер. Девочка посмотрела в направлении своего дома. Никто за ней не шел, никто ее не искал. Это можно объяснить: ни мать, ни отчим не знали о «ее» скамейке. Аня поболтала ногами, повертела головой, вздохнула и легла на бок, подобрав ноги. Руку сунула под щеку. В носу защекотало, и девочка чихнула.

— Будь здорова, — услышала она.

Аня торопливо села, пригладила волосы, одернула куртку.

Рядом со скамейкой стояла высокая седая женщина в очках с толстой оправой, коричневом плаще, капроновой темно-зеленой косынке с золотыми нитями, повязанной вокруг длинной тонкой шеи, и с маленькой сумочкой, зажатой под мышкой.

— Спасибо, — сказала Аня, хлопая ресницами.

Сначала ей показалось, что женщина строгая и даже злая, но, присмотревшись, девочка разглядела за очками озорные, смеющиеся глаза.

— Можно присесть? — Незнакомка улыбнулась.

— Да, пожалуйста.

Аня отодвинулась на край скамейки. Женщина села рядом и сквозь толстые стекла очков принялась ее рассматривать, но в этом не было ничего неприятного, даже наоборот.

— Как тебя зовут? — спросила женщина после долгого молчания.

— Аня.

— А меня Елена Францевна. Хороший вечер, правда?

Аня кивнула, хотя ничего хорошего в этом вечере не видела.

— Я люблю здесь сидеть и смотреть на речку, на мостик, — сказала женщина, щурясь на кладочки. — Тебе тут тоже нравится?

Аня пожала плечами — она здесь совсем не потому, что ей все это нравится. Елена Францевна перевела взгляд на девочку и прищурилась:

— Знаешь, на скамейке лежать неприлично, так делают только бездомные. Ты же не бездомная?

— У меня это… голова заболела.

— Голова? Это бывает. У меня в детстве тоже голова часто болела, а потом прошло. А вот теперь опять часто болит, ведь я уже старая. — Женщина усмехнулась. — Ты где живешь?

— На улице Свердлова.

— Улица Свердлова длинная.

— Возле ТЮЗа.

— А я вон в том доме, из темно-красного кирпича. — Елена Францевна показала на другую сторону реки.

— Ага… — Аня уставилась на старый трехэтажный особняк с высокими окнами и двумя подъездами.

— Я всегда тут сижу, перед тем как вернуться домой. Вот посижу еще немного и пойду. Не сильно мне хочется идти, конечно, — Елена Францевна усмехнулась, — но надо.

— А почему вы не хотите идти домой? — спросила Аня, и ее сердце екнуло — неужели и у этой женщины дома тоже все плохо?

— Не люблю по кладочкам ходить, боюсь в воду свалиться. — Елена Францевна улыбнулась, и Аня, устыдившись своих мыслей и немного расстроившись, опустила голову.

Елена Францевна наклонилась, сняла одну туфлю и принялась растирать стопу:

— Ноги отекают.

И тут девочка увидела, что ее чулок заштопан на пятке. «Такая интеллигентная, — подумала Аня, — а чулок заштопан». Но это почему-то вызвало в ней уважение к новой знакомой. «Чуднáя», — подумала Аня. Она еще ни с кем из взрослых вот так не знакомилась, и никто из взрослых так с ней не разговаривал.

— Ты с кем живешь? — спросила Елена Францевна.

— С матерью и отчимом, — процедила Аня, будто сплюнула. — А еще у меня есть брат, Женя, ему два года. — Девочка ковырнула носком туфли землю под скамейкой.

— А сколько тебе лет?