Волшебный фонарь Сальвадора Дали - Мария Спасская

– Лекция состоится в конце марта, – припомнил Дали. – Мы еще успеем съездить к морю и посмотреть, как движется ремонт нашего дома.

Художник имел в виду одноэтажную лачугу на морском берегу, недалеко от рыбацкой деревушки Порт-Льигат, расположенной в двадцати минутах ходьбы от Кадакеса по неровной, ведущей через кладбище дороге. В этом убогом жилье площадью чуть более двадцати метров не имелось водопровода и электричества, но зато рядом были море, горы, камни, без которых не мыслил себя каталонец. Жить же в доме родителей в Кадакесе после скандала с отцом не представлялось возможным.

Это случилось летом. Узнав о том, что его мальчик сошелся с замужней француженкой русского происхождения, дон Сальвадор Дали-и-Куси обвинил избранницу сына в торговле наркотиками и категорически отказался знакомиться с ней. И даже дошел в своем неистовстве до того, что настоятельно потребовал от единственного в городе отеля не сдавать номера, если непокорный отпрыск заявится со своей «ля мадам» – так он называл Галу – в Кадакес. Гнев нотариуса достиг своего апогея во время выставки, где особого внимания удостоилась картина «Священное Сердце».

– Мальчик не мог сам придумать, что он плюет на покойную мать! – безумно вращая глазами на побагровевшем лице, орал нотариус, стоя в гостиной своего дома и потрясая только что полученной газетой с подробной статьей, посвященной значимым культурным событиям в стране и за рубежом. – Это русская шлюшка его научила! Хорошо же, если так! У меня больше нет сына! Все, все до последнего песеты после моей смерти унаследует Анна-Мария!

Получив гневное письмо от отца, художник отправил в ответ каплю собственной спермы с припиской, что это все, чем он, Сальвадор Дали, обязан своему родителю. После этой оскорбительной выходки о примирении не могло быть и речи. Однако желание художника снова оказаться в любимой природной стихии было сильнее боязни отцовского гнева. И каталонец упросил одного из рыбаков – сына своей давнишней приятельницы, Безумной Лидии, – продать дом. Наняв мастеров-отделочников ремонтировать лачугу и приставив Безумную Лидию присматривать за ходом строительства, Дали и Гала вернулись в Париж, чтобы при первой же возможности снова устремиться на берег моря, где художник чувствовал себя так хорошо, как нигде больше, и мог плодотворно работать.

– Отлично, мы обязательно заедем в Порт-Льигат, – подхватила Гала, пожимая тонкие пальцы друга. – Но перед этим надо выкроить время, чтобы достойно подготовиться к лекции. Твое выступление, маленький Дали, должно иметь эффект разорвавшейся бомбы.

– Уж я об этом позабочусь, Галючка, – сверкнул он широкой улыбкой. – Освежу в памяти фрейдовское «Толкование снов», проштудирую «По ту сторону принципа наслаждения». К тому же, думаю, будет нелишним перечитать «Тотем и табу». В общем, буду самим собой. Поверь, любовь моя, эффект разорвавшейся бомбы – это меньшее, на что я способен.

В барселонском клубе «Атеней» собралась тонко чувствующая публика, снедаемая любопытством. Ценителям прекрасного не терпелось услышать рассуждения о современном искусстве яркого, эксцентричного соотечественника, картины которого имели небывалый успех во Франции. Лекция давно уже должна была начаться, а докладчик все еще не появился. Глядя на пустую сцену, люди в зале начали волноваться, спорить, состоится ли выступление Дали или нет.

Но вот, гремя железными деталями и тяжело ступая по сцене свинцовыми башмаками, из-за кулис вышел лектор в костюме аквалангиста. Некоторое время Дали, замерев, стоял перед притихшим залом, безумно вращая белками выпученных глаз за толстым стеклом скафандра. Затем «аквалангист» начал судорожно дергать руками, стараясь снять шлем, однако конструкция скафандра не позволяла этого сделать. И только тогда, когда лицо его посинело, а глаза окончательно вылезли из орбит, из-за сцены выбежали помощники, возглавляемые Галой, и при помощи гаечного ключа помогли снять герметично подогнанный головной убор.

Успешное использование костюма для глубоководных погружений предполагало оснащение скафандра кислородными баллонами, но в погоне за внешним эффектом Дали об этом не подумал. И чуть было не стал жертвой собственной эксцентричности. Публика приняла испуг художника за спланированный трюк и с интересом продолжала наблюдать за происходящим на сцене. Однако Дали вкладывал в свой наряд куда более глубокий смысл, нежели желание позабавить слушателей. Неудобный тяжелый скафандр был призван символизировать гнет морали, тяготящий человечество. Отдышавшись, Дали шагнул вперед и прекрасно поставленным голосом, выработанным за время многолетней «игры в короля», наговорил со сцены кучу гадостей, ругая старые добрые семейные ценности и призывая человечество следовать порочным путем маркиза де Сада. Закончив речь, Дали с трудом развернулся в громоздком, неудобном скафандре и двинулся в сторону кулис, сопровождаемый лишь грохотом стальных деталей своего оригинального сценического костюма. Зал молчал. Не было возмущенных выкриков, никто не проклинал бунтаря и не кидал в него стулья. Дали шагнул за кулисы и очутился в заботливых руках Галы.

– Это провал! – в отчаянии беспомощно выдохнул художник.

Глядя на его расстроенное лицо, Гала проговорила:

– Дело не в тебе, Сальвадор. Эти люди настолько невежественны, что даже не поняли, как только что их жесточайшим образом оскорбили. Но это пустяки. Ты откровенно высказал все, что думаешь. Ты был на сцене самим собой. Узнав тебя получше, толпа примет ценности сюрреализма и станет поклоняться гениальному художнику Дали, словно богу.

Москва, сентябрь 2015

«Он или не он?» – не выходило из головы все то время, что мы мчались на машине в сторону Тверской. «Вдруг Мышиный жеребчик и есть Лайт Ягами»? Искоса поглядывая на птичий профиль преподавателя, я решила бросить пробный шар:

– Вахтанг Илларионович, вам никто не говорил, что консьержка в вашем подъезде хамит людям?

Ягами бы пришел в неистовство и пожелал консьержку наказать. Реакция Горидзе была прямо противоположной. Не отрывая напряженного взгляда от дороги, профессор усмехнулся и весело спросил:

– Любочка вам нахамила? Звучит так же невероятно, как если бы вы сказали, что вас заклевала колибри.

– Вы мне не верите? – вспыхнула я, внутренне сжимаясь, как заведенная пружина.

– Увы, – снова усмехнулся профессор. – Лора, признайтесь, вы меня разыгрываете? Да?

Я отвернулась и стала смотреть на проносящиеся мимо дома. Нет. Не он. Не мой герой. Нет в нем стремления к справедливости. Одна оскорбительная насмешливость. Как будто я вру! Злые слезы покатились по щекам, но я их не вытирала. Боль обиды терзала душу, и плакать было приятно и сладостно. Так и не дождавшись ответа, профессор включил радио и, точно меня не было рядом, стал подпевать зазвучавшей в салоне джазовой мелодии. Не обращая внимания на мое угнетенное состояние, он затормозил перед похожим на аквариум светящимся бутиком, за витриной которого, словно золотые рыбки, плавали роскошные покупательницы и услужливо сновали невзрачные, в блеклых платьицах продавщицы.

– Сейчас мы зайдем в салон, – повернулся ко мне Горидзе, – и купим вам, Лора, все, что необходимо для того, чтобы выглядеть прилично. Но только, чур, не обрывайте ценники. Вещи я завтра сдам обратно в магазин.

Пока меня обхаживала приветливая усталая продавщица, я чувствовала себя последней дрянью. Девушка старается, работает и даже не подозревает, что завтра все то, что она считает своей продажей и за что надеется получить процент к зарплате, вернется обратно в салон. Подло и омерзительно! Забрав фирменный пакет с покупками, профессор рассыпался в благодарностях и комплиментах продавщице, которую собирался лишить заработка, расплатился на кассе и вышел на улицу. Я последовала за ним. Горидзе обошел машину, распахнул дверцу с моей стороны и с полупоклоном указал на пассажирское сиденье. Я села на самый краешек, точно боялась об него испачкаться. Нимало не смутившись и, кажется, даже не заметив охватившего меня отвращения, Мышиный жеребчик сел за руль и устремился дальше по Тверской. Вскоре мы свернули в переулок и остановились на забитой дорогими машинами парковке. Профессор заглушил двигатель и вышел из салона. Я продолжала сидеть и отчужденно смотреть в окно. Он распахнул дверцу и подал руку:

– Прошу вас, сударыня! Приехали!

И, заметив слезы на моих щеках, бесцеремонно вытер их пальцем. Я брезгливо отшатнулась, стараясь не коснуться руки этого лгуна, выбралась из салона и, огибая дорогие иномарки и стоящих около них солидных людей, устремилась к освещенному крыльцу одноэтажного особняка в глубине двора.