Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год. - Олег Губенко

Заходим в храм, ставим свечки…

По нашей просьбе батюшка начинает служить молебен, и мы окончательно отгораживаемся стеной древнего, устоявшегося подвигом праведников благочестия от всего ничтожного и низменного, оставшегося вне нашего нынешнего духовного пространства.

Священник читает Евангелие, и Зуев, опустив голову, опускается на колени. Казаки, переглянувшись, следуют его примеру, и, положив автоматы на пол перед собой, отбивают земные поклоны.

Делают это даже те бойцы, кто в своей жизни стоит довольно далеко от глубинного понимания православной жизни, но молитва в каждой душе зажигает огонёк надежды.

Взирающие на нас лики Спасителя, Богородицы и святых, свет лампады, мерцание свечей, тихий голос батюшки окончательно втягивают нас в безразмерное пространство абсолютного Добра, отрывая от зла суетного мира…

Подходим под благословение, целуем крест — молебен окончен.

Мы прощаемся на церковном дворе со станичным священником, пожилыми казачками, и они глядят на нас, как на родных, с надеждой и мольбою:

— Не бросайте нас… Храни вас Господь… Бога о вас молить будем, сердешные…

Всё…

Мы прощаемся не с ними, а сами с собой, полные гнева и отчаяния, понимая всю свою беспомощность, а они чувствовали наше смятение, но были выше всех человеческих страстей, уже прошедшие со смирением и любовью к Богу каждая свой отрезок Крестного пути…

В любом эпизоде человеческой жизни есть определённая доля мистики, и искренняя молитва за нас людей нам не известных подтверждает то, что не всё в этом мире можно объяснить с точки зрения логики…

Рассказывая о духовной помощи нам, ступившим на воинский путь, хочу с огромной ответственностью сделать утверждение и о незримом присутствии в человеческой судьбе не только живых людей, но и тех, кого давно уже в этом мире нет.

Думаю, меня в какой то степени поймут даже материалисты, не верящие в бессмертие души. Ведь для многих из нас святыней является память о жизни наших дедов и прадедов, пришедшейся на страшный двадцатый век. Мы с детства брали с них пример, на случаях из их боевых биографий строилось наше воспитание. Они оберегали нас от плохих поступков, поскольку в нашем юном сознании были олицетворением всех чистых человеческих качеств без капли изъяна, и нам было иногда просто стыдно сделать что-либо плохое. Ведь тот, кто был до меня, никогда, как я думал и верил, сделать такое не мог бы.

У кавказских народов существует живая связь между живыми и давно умершими представителями рода, составляющими одно целое. Нередко случалось встречать горцев, даже не принадлежавших к княжеским родам, но хорошо ориентирующихся в своей родословной до восьмого, а то и ещё до более далёкого колена.

Они сохраняют себя своей памятью, и память делает их частью огромной, уходящей корнями в землю, родовой системы, которая помогает им не только выжить, но и добиваться каких-либо ощутимых достижений в жизни.

Система эта космична, но и, в то же время, чрезвычайно проста. Поминая предков, каждый человек разворачивает их взор к себе, и они, предстоя перед Всевышним, поминают о нас.

Если это не происходит, мы оказываемся один на один с океаном личных и глобальных проблем, формируя безликую массу «Иванов», не помнящих (и не поминающих) родства…

Батальон перебрасывали из Грозного к Ачхой-Мартану в середине марта. Колонна обогнула Самашки, и, сделав крюк, перешла вброд Сунжу. Долго двигаясь то по дороге, то по полям, мы проскочили через речку Фортангу уже в сумерках.

В кромешной темноте нас остановили где-то в поле, и офицеры, встречавшие батальон, объясняли, указываю руками куда-то в темноту:

— Справа — Катыр-Юрт, он ближе. Видите огоньки? Это он. На подъезде блок-пост, но Басаев через него свободно проезжал уже не раз, так что не расслабляйтесь. Слева — Ачхой-Мартан. Село вроде как мирное, но лучше туда не заезжать. Рядом с вами стоят…

И офицеры начинают перечислять подразделения федеральных войск, раскинувшиеся, как потом выяснилось, на довольно большой территории, подковой огибающей то место, на которое был определён Ермоловский батальон.

Казаки начинают располагаться на ночлег. Кое-кто расстилает спальный мешок прямо на земле, кто-то прячется в «броню», а наиболее терпеливые наспех растягивают палатки.

Большинство бойцов нашего взвода готовятся ко сну, но Серёге Семёнову — водителю МТЛБ, и мне, несмотря на усталость, спать почему-то не хочется. Спрашиваем у командира:

— А костёр разжечь можно?

— Разжигайте, но только в капонире…

Собираем хворост, к нам присоединяется ещё несколько человек, и вскоре огонь вспыхнул, заиграв на сухих ветках, и мы потянулись к теплу и свету, инстинктивно отдаляясь от темноты, плотной стеной окружающей отвоёванную пламенем крохотную частичку пространства.

Завариваем в котелке чай, степенно пьём, пуская по кругу, и говорим о том, что наболело на душе, что хочется рассказать окружающим. И делается это без надрыва, без эмоций, которыми и так чрезмерно пропитана наша жизнь, а как-то по-свойски, по-домашнему, по-братски. Разговор о войне, о домашних заботах, о каких-то ярких случаях из жизни, о казачьей истории, о любви…

В разговоре нет ни хамства, ни пошлости, и люди, лежавшие и сидевшие вокруг костра преображались, в них пробуждались искренность и доброта, чего раньше, при свете дня, в своём товарище никто из нас не мог разглядеть.

Семёнов достаёт немецкую губную гармошку, наигрывает некоторые мелодии, и мне становится хорошо и радостно — в душе наступает покой. В полголоса запеваем песню, и она растекается над землёй, поднимается с дымом костра к небу, и вместе с песней отрывается от всего присыпанного походной пылью душа, и тоже устремляется ввысь, туда, где смотрят на нас огоньки мерцающего звёздного пути — глаза бессмертных душ наших предков.

Ещё в детстве я слышал легенду о том, что души воинов превращаются в звёзды, и с тех пор часто ночами подолгу всматривался в виртуальные очертания созвездий, и верил в то, что звёзды видят меня так же, как и я их. Захватывало дух от величия и бескрайности видимой картины Вселенной, но не было страха и чувства одиночества — ночное небо не проглатывало и не растворяло в себе, оно делало меня частью одной великой общности, присутствие в которой ложилось на мои плечи бременем ответственности.

Мы лежали на земле в поле между Ачхой-Мартаном и Катыр-Юртом, пели казачьи, старые и новые военные песни и смотрели на огонь и на звёзды…

Вглядываюсь в пространство, и память, пронизывая время и проникая сквозь века, втягивает меня в тот мир, где я никогда не был, но к которому безраздельно принадлежу — мир моих предков. Сокрыты под непроницаемой пеленой веков их лица, но в сиянии звёзд вижу устремлённые на меня глаза. Я чувствую присутствие в своей жизни воли тех, кто ушёл давно уже в мир иной, но не оставляет меня на моём пути.

Где-то там, в глубине времён, лежит великая бескрайняя Сибирь, и обитают люди, пришедшие или же приведённые туда по разным причинам, охотившиеся в тайге, пахавшие вольные и никем не отмежёванные земли, мывшие золотишко и не боявшиеся никого и ничего.

А ещё дальше, в веках и веках, чубатые головы и длинные усы, горящий взгляд и пальцы, сжимающие до побеления рукоять сабли. И воля, бескрайняя, как Заднепровская степь, где курганы и ковыль, где срубленные в сече головы, где веселье бессмертной казачьей души и неувядаемой казачьей славы…

А рядом те, кто были солью земли Отечества нашего, трудились, молясь Богу, на Орловской и Костромской стороне, сгибаясь от зари и до зари на пашне за сохой, и на своих плечах вынося всю тяжесть крутых поворотов Российской истории, от Батыева нашествия до Великой смуты 1917 года…

Всматриваюсь в толщу времени, и слышу гул — врывается в пространство древней Европы, рассекая и оттесняя славянский и германский мир, дикая венгерская сила, сметающая всё на своём пути и заставившая соседние народы содрогнуться и признать их право на завоёванную землю…

Чуть поодаль от них те, кто, подбоченившись и лихо закрутив усы, взирают на короля на сейме, движимые выкованным за века ратной истории шляхетским гонором, в переводе с их языка означающим честь.

Из тьмы столетий проглядываются лишь слабые контуры, но снова виден блеск глаз. Я горд тем, что в тумане былого сияет доблестью история народа, к которому относятся и мои предки, и корни которого уходят туда, где в Тевтобургском лесу одетые в звериные шкуры воины с яростью рубили боевыми топорами доселе непобедимых римских легионеров. Спустя тысячелетие их потомки с мужеством и упорством взяли штурмом неприступные стены Иерусалима…

Я смотрю на звёзды, и поток времени уносит меня к тем, кого я никогда не знал, но память о ком для меня всех дороже, как и память обо всей Великой Отечественной войне, и особенно о Сталинграде, в землю которого лёг мой дед Василий Трофимович…