Ловкость рук - Хуан Гойтисоло

— Если тебе нужна нянька, которая бы уложила тебя бай- бай,— крикнул Рауль,— можешь пойти купить ее на рынке.

И, бесстыдно прижавшаяся друг к другу, парочка со смехом проплыла мимо Урибе.

Танжерец хотел было броситься за ними следом, но тут почувствовал, как кто-то дернул его за рукав. Он обернулся. Это был Паэс.

— Мой дорогой артист,— проговорил он.— Вы свидетель тягчайшего оскорбления, которому меня только что подвергли. Я вынужден драться на дуэли. На дуэли без пистолета.

Не обращая на протесты Урибе ни малейшего внимания, Паэс поволок его в туалет. Тот безвольно позволял себя тащить и только глухо бормотал:

— Небо — свидетель моей невинности.

Привалив Урибе к стене, Паэс запер дверь на крючок. Обеими руками он схватил Урибе за лацканы пиджака и изо всей мочи принялся трясти его.

— Игра...— наконец выдавил из себя Урибе.— Я совсем забыл о ней... я...

Луис ударил Урибе наотмашь по лицу. Удар был настолько силен, что щека у Танжерца сразу вспухла. Пятерня Луиса отпечаталась на ней. На Урибе словно гора свалилась, ноги его не держали, и, осев как мешок, он приник онемевшими губами к раковине. Униженный и повергнутый, он трясся перед Паэсом, хныча и пуская слюни.

— Пентюх, дурак! Так ты держишь свое слово? Баба! Хуже бабы!

Снова схватив Урибе за лацканы пиджака, Паэс рванул ело к себе и стал неистово трясти. Хищный, алчный рот его был крепко сжат. Глаза холодно блестели.

— Добром или силой, но ты у меня сделаешь то, что я велел! Слышишь? Я умею заставить плясать под мою дудку типов, вроде тебя. Или, может, ты хочешь, чтобы я еще раз тебя взгрел?

И Луис снова угрожающе поднял руку. В глазах Танжерца стоял панический ужас. Он не мог вымолвить ни слова. Паэс пре* зрительно скривил губы и плюнул на пол.

— Нет. Не буду. Не стоит. Я б только доставил тебе незаслу- женное удовольствие. Таким тварям, как ты, нравятся подобные штучки.

Он неожиданно выпустил Урибе, и тот рухнул на пол. Луис услышал глухие стоны, прерываемые икотой. Урибе рвало.

С невозмутимым видом Паэс отошел в дальний угол туалета,

попыхивая только что зажженной сигаретой.

* * *

Все уселись вокруг стола, пока Анна убирала с него бутылки и стаканы. Гости разошлись давно. Освещенная тусклым светом лампочки компания удивительно походила на шайку гангстеров из американского боевика.

Вокруг валялись свидетельства «чумного дня»: рюмки, цветные маски, раздавленные окурки. Кто-то сдернул с лампы зеле- поватый абажур и тряпичные гроздья винограда. Остались только бумажные гирлянды и фантастическая декорация Танжерца. Ночной дождик сочился сквозь размоченную штукатурку и крупными каплями непрестанно стучал по железной плевательнице. Урибе тасовал карты. Маленькими пачками он перекладывал колоду из руки в руку и снова тасовал; карты скользили в его пальцах. Освещенное сверху лицо Урибе приняло болезненный, землистый оттенок. Он поднял воротник пальтишка, уйдя в него по самые уши, и все равно дрожал от озноба.

— Ты плохо себя чувствуешь? — спросила Анна.

— Это с похмелья.

Сидевшая вокруг компания устало смотрела на него. Всем хотелось спать. Вечеринка ничем не отличалась от других. Никто еще не сознавал, что решалось какое-то серьезное дело. Все бездумно и тоскливо пили.

— Ну, когда начнем? — спросила Анна.

— Когда хочешь.

Игра началась вкруговую, слева направо, в сорок восемь карт, без козыря. Урибе роздал сначала каждому по три карты, потом еще по две.

Кортесар не поднимал первые карты, пока не получил двух последних. Только тогда он осмелился взглянуть. Карта, как ни странно, пришла отвратительная. И только тогда Кортесар вдруг, первый из всех, вспомнил о западне. Нервно зевнув, он бросил взгляд на Мендосу,

Агустин, вытащив из кармана трубку, спокойно оглядывал приятелей. «В манере играть,— думал он,—легко разгадать характер человека. Покер — это кардиограмма души». Рауль посмотрел на свои карты совершенно равнодушно, лицо его осталось непроницаемым. Он сумеет использовать даже две десятки, и, уж если откроет карты, игра наверняка будет его. Раулю всегда невероятно везло, и, прежде чем согласиться на игру, он заставлял себя упрашивать. Давид, наоборот, не умел комбинировать и не объявлял ставки, если не выигрывал наверняка. У Паэса было хорошее чутье, он всегда знал, когда партнер блефует. Кортесар же полностью предоставлял себя судьбе: иногда выигрывал, иногда проигрывал. С Анной Мендоса еще никогда не играл.

Прикинув свою игру, Мендоса стал наблюдать за Давидом. Лицо его было неподвижно, точно накрахмалено, и Мендоса догадался, что Давиду не повезло. Художник пожал плечами. Игра зависела от случая: проигрывал тот, у кого самая плохая карта. Но Давид уже потерял самообладание.

Урибе кончил сдавать, и все принялись изучать свои карты,. Один Рауль притворялся рассеянным. С видом постороннего наблюдателя он откинулся назад, уперев колени в край стола.

Мендоса попросил Урибе дать ему еще три карты; ненужные положил под колоду. Кортесар взял две карты. Когда очередь дошла до Риверы, он сказал:

— Остаюсь при своих, спасибо.

Его голос звучал как-то приниженно, словно Рауль извинялся. И тут же он заметил, как Паэсу взяв свои карты, недовольно поморщился и в упор посмотрел на него. Бутылки, составленные Анной на деревянную подставку в углу комнаты, отбрасывали на стену бесформенные гигантские тени.

Паэс взглянул на Танжерца, еще не решаясь переглядываться с остальными приятелями, и постарался поймать его взгляд. Полчаса назад, в туалете, он зверски избил Урибе. А потом смочил ему виски одеколоном, отер слезы носовым платком и легонько похлопал по спине. Вспомнив это, Луис чуть не расхохотался.

Давид тоже прикупил три карты. Он держал в руке рюмку с мансанильей, которую время от времени машинально подносил ко рту. Давид старался вести себя непринужденно, но ему это плохо удавалось.

Взяв прикупленные карты, Давид, не смотря, положил их на стол. Теперь он держался вызывающе. Ему заранее был известен исход партии, и он послушно отдавал себя на милость судьбы. То, что именно ему решили поручить это темное дело, казалось ему логическим завершением целого ряда фактов, за которые он был в ответе. У Давида неприятно шумело в ушах, и он залпом выпил рюмку мансанильи, надеясь, что хоть так избавится от противного шума.

Карты попались ему разномастные и непарные. Давид еще не взглянул на них, когда все уже объявили свою игру. У него же были только две девятки. «Так и должно было случиться»,—подумал он,

И с горькой усмешкой стал ждать, когда все сочтут необходимым высказать ему свое сочувствие«

IV

Крылья архангелов, трепетные, словно струны арфы, дни, легкие, как перышки, как снежинки. Много лет прошло с тех пор, как Давид впервые взял в руки револьвер, но и сейчас он точно

чувствовал холодное прикосновение металла; рукоятка будто звала крепко сжать ее, а палец так и тянулся к спусковому крючку. Это был священный талисман, предмет-табу, и надо было завернуть его в кружева, остановить ток драгоценной жидкости-крови. Когда Агустин передавал ему револьвер, он в нескольких словах объяснил, как стрелять: «Достаточно взять вот так, прицелиться через мушку, а здесь предохранитель». Самые простые, примитивные объяснения, понятные всякому школьнику. Ну, а остальное? Боже мой! А остальное?

«Это все равно что черпать пригоршнями воду и ловить бред^ нем море. Все течет, все ускользает, мы все время меняемся»щ Из зеркала смотрело бледное лицо, без единой кровинки, с вытянутыми в ниточку губами, похожими на старый зарубцевавшийся шрам. В руках чернел вороненый револьвер; указательный палец судорожно давил крючок, пуля вошла бы легко. Он, Давид — убийца! Давид ребенок. Давид добряк! Давид друг! Давид обреченный! Давид с душою труса! Он погасил свет и снова зажег его, но револьвера уже не было в его руках. Ему надо было свыкнуться с мыслью о смерти, об убийстве; он должен был познакомиться со стариком, узнать, какого цвета были у него глаза, полюбить его перед убийством. «Ибо мы убиваем то, что любим, знайте, знайте все; одни убивают жестоким взглядом, другие добрыми словами; трус убивает поцелуем, храбрец шпагой». О, сколько, верно, вытерпел тот, кто написал эти строки, Давид уже дошел до такого состояния, когда вопросы превращаются в комок слез и безжалостно подступают к горлу.

Залихватская мелодия креольской песенки доносилась с нижнего этажа. Облокотившись о подоконник, Давид, казалось, видел перед собой разнузданных женщин в развевающихся колоколом юбках, которые уносили их в бешеном водовороте красок; тела исчезали в этом вихре, и только мелькали руки, ноги. Давид провел ладонью по лицу. Бред маленького мальчика. А черный револьвер дожидается, когда откроет путь мириадам существ, которые подкарауливают пир смерти, копошась в гнилом месиве. На столе лежала открытая библия: «Иегова, господь, бог сильнейших». Его приговорили, его тоже приговорили. До слуха Давида донесся отчетливый голос диктора. Это не был ни патефон, ни Даже автоматическая пианола. Просто у доньи Ракели было включено радио, казалось, легкие каблучки выстукивали по крышке старого рояля. «Господь, господь слабых»,— сверлило мозг. На глазах белая паутинная нелена: он плакал. Ветер трепал белье, развешанное на соседней крыше, и гудел в ушах, точно в морской