Маски - Андрей Белый

Психики нет: никакой!

– Ки эс донк?[86]

– Амплуайэ дю[87], – мадам Эломелло ему, – женераль Булдукофф.

– Жоффр![88]

То «Пелль-Мелль» метр-д'отель, прибежавший на помощь с бутылкой боржома, – с банальнейшим:

– Ж'оффр!

И в удесятеренном усилии что-то понять, что-то выпрямить фейерверк вырыгнул громких блистательных очень острот, вызывавших восторги в Париже, – острот, относившихся явно к желанью ввести в разговор и «его» – к Долобобко!

Но красный квадрат пожирал свое красное мясо: с посапом; он – не отзывался.

Вдруг корпус сломав, – головой, как биткою, – к Стосоцо, поднес он свои – три —

– морщинки.

Болбошил по-аглицки: в гул голосов.

– Сослепецкий…

– Хрустальном…

– Хрустнет…

Друа-Домардэн не расслышал, ломаясь в куверт, чтоб в салфетку разжамканный рот:

– О – тро фор: сэрт…[89] О, о!

Это – хрен с осетриной?

Лакей из-за плеч: углом блюда:

– Десерт…

Три морщинки пошли от стола, волоча за собой два очка, волоча за собой Домардэна – в курительную.

Если лондонский этот – московский, им виданный «тот» – он, объятый жеглом, – силуэт из бумаги, сморш красно-коричневый, черно-лиловый, качаемый – пламенем!

Руку закинув за фалду, другою схватясь за конец бороды, меж Стосоцо и Сердиллианцевым, мимо стола, отражаяся в зеркале, червеобразный, глиссандо, – вырезнул, чтобы – «его», чтоб – «ему», – собираясь упасть, —

– в пасть!

– Пардон, – но мне кажется, что мы… до Бергена… вместе…: Друа-Домардэн, пюблиссист!

– О, бьенсгор!

У Друа-Домардэна так даже платок из рук выпал; угодливо корпус сломав, чтоб платочек поднять, – «этот» подал платочек с подшарком:

– Велес-Непещевич.

И пяткой, как плеткою, – по полу, лопнув в него анекдотом: такая бомбарда!

И пели в соседнем салоне: «Я стражду… Я жажду… Душа истомилась в разлуке» – романс: композитора Глинки.

Я стражду, я жажду

С тех пор зачастил ежедневно Велес-Непещевич к нему: подминать под себя разговор.

Домардэн черно-бронзовою бородою морочил: свои комплименты расслащивал, пятясь.

Велес-Непещевич тащил его в «Бар».

Он – показывал:

– «Жоржинька Вильнев: из Вильны… Смотрите: подмахивает, точно хвостиком: вильна какая: попахивает!

Представлял:

– Познакомьтеся: Эмма Экзема… Подруга моя!

– Адвокат Перековский…

Присвинивал (в сторону):

– Выудил сумму у Юдина, спёр у Четисова честь: настоящий перун… Так что дама с пером появилась при ем, – Зоя Ивис…

– Да я… повезу: покажу…

Домардэн, – сухопарый, поджарый, но червеобразный какой-то, – с извилистым дергом, с развинченным дергом, как вскочит, раз пойманный, в сени теней – скрыть лицо, потому что:

– Вы были в Москве?!

– Я? Ни разу.

– Сказали, – на Сретенке: стало быть, – были…

В лоб – лбом: хохотали морщинки, – три:

– О, публицист, как публичный мужчина, – инкогнито, в личных делах.

Домардэн же, прожескнув очками:

– Тупица он? Что негодяй, – несомненно; и – ищет чего-то; что липнет, как пьявка, – понятно: Друа-Домардэн, все же, – имя.

Из тени, расклабясь, сластил комплиментами.

Шаркали вместе, – с попышкой, – по дням; все Велес-Непещевич, вбегая, блошливые щелочки скашивал, шлепал губой, кровожаждал, —

– кого?

Коновал: жеребцов переклал.

Это длилось до вечера у Тигроватко.

Друа-Домардэн с того вечера стал не таким, каким выглядел он из «Пелль-Мелля»: не милочку, – психику, – а околевшую психу с колом, в нее вбитым мохнатою лапой, сложили пред этим подобием «я».

Посмотрите-ка: рыжею искрой хохочет над черепом смятый парик; точно схваченный лапою угорь, кисть левая бьется; а голос – глухой, как из бочки:

– О, – душно мне!

____________________

Репертуар завершился: под занавес; вот оно, вот: привели к нему Вия! В сечение всех убеганий от всех беспокойных погонь, как в огонь, как под вызовы, – встал: обезъяченною обезьяною.

– Браво!

Брр!

Штрих, —

– и —

ничто это опытной лапой в ничто абсолютное выльется.

____________________

Фош, навязавший поездку, уже это знал: приговор к удушенью подписывался в «Министэр Милитэр», может быть, в те минуты, когда с ситуаиэн Ситроэн в «ситроене» по Шан з'Элизэ он летел; был технический спор: и —

– Россия, Америка, —

Франция, Англия, —

– не уступали друг другу приятнейшей части: клопа жечь.

Он понял, как странно устал и как он вожделеет: не быть. Проходили – неделя, другая. Не шли, – те, кому он протянет свои – две – руки, чтоб браслеты – две – сжали их: цап!

____________________

Удар пятки по полу, как плетка: Велес-Непещевич.

– Как?…

– Без парика?

Но в ответ, как из бочки:

– О, – скоро ли?

И дипломат, и чиновникоособенных их поручений, – Велес-Непещевич, старательно смазал и тут:

– Скоро, скоро… В анкете написано, что Михаил Малакаки, отец ваш, скончался в Афинах.

И, выждав:

– Он умер в России, – бездетным, вас усыновив. И – не Малакаки он: вы бы исправили.

Пяткой:

– Формальность…

С невинностью ангела.

– Виза готова.

– Какая? Куда?

– Как куда?… К Алексееву… В царскую Ставку поедете! Ставки проиграны перед Ньюкестлем, когда он садился в Харонову лодку, на борт тепловоза, «Юпитера», – с «этим», с Хароном своим.

____________________

Глаз – в газету: газета лежала; в газете бессмыслилось, буквилось: чорт знает что: —

– Телеграммы: —

– «Из Ахалкалаки. Расстрелян турецкий шпион Государь (вероятней всего, «Господарь»: опечатка, убийственная)».

– «Вашингтон. Ровоам Абрагам спешно выехал из Вашингтона в Москву».

– «Сотэмптом. Генерал-лейтенант Иоанна приехал».

– Еще: —

– «Интендант Тинтентант…»

– Всюду – выезды эти.

– Разведка военного плана.

– Военного?

– Щучьего.

– Щучьего?

И Домардэн: с тошнотой.

– О, пора!

– Куда?

– С выездом.

– В Ставку?

– По щучьему зову…

А, может быть, это – последнее слово его на… на… на… языке человеческом; далее —

– рев, как из бочки, согласный с выламываньем из кровавого мяса сознания, «я», – инструментами?

Рот был заклепанный

В стену халат раскричался; профессор казался бледней в черной паре, а шрам, просекающий щеку, казался от бледности этой чудовищней; тихо Гиббона читал он; день солнечен был; седина серебрилась в луче.

Вот он ткнулся в окошко.

И – видел он: пепельно влеплено облако в кубовой глуби небес.

Он войной волновался; ему Николай Галзаков рассказал: полурота, с которой в окопах сидел Галзаков, как упал чемодан, стала смесью песка и кровавого мяса.

Профессор – не выдержал:

– Бойню долой!

И задумался, вспомнивши, что с ним случилось подобное что-то.

Упала граната ему на губу; и губа стала сине-багровой разгублиной; срухнуло что-то; и – брюкнуло в пол; и он, связанный, с кресла свисал, окровавленно-красный, безмозглый; и видел: свою расклокастую тень на стене с все еще – очертанием: носа и губ.

Это – было ли? Где?

Прошли сотни столетий; окончилась бойня гориллы с гиббоном; и жили – Фалес, Гераклит, Архимед и Бэкон

Веруламский!…

Что ж, – спал он, увидел столетия эти? Их не было? Память, как ямы невскрытого света: одна за другой открывались, свои выпуская тела, – те, которые – смесь из песка и кровавого мяса; ему объясняли:

– Война мировая, профессор; сперва свалим немца; потом – Архимед, Аристотель, Бэкон Веруламский…

Он, стало быть, только во сне пережил мировую культуру из дебри своей допотопной; иль…?

– В доисторической бездне, мой батюшка, мы: в ледниковом периоде-с, где еще снится, в кредит, пока что, сон о том, что какая-то, чорт побери, есть культура!

Опять, – точно молния: память о памяти —

– рот был заклепан.

Нет, нет, – миллионноголовое горло, – не жерла орудий, – рыкало опять на него из-под слов Галзакова: не жерла орудий, которыми брюхи и груди рвались; и от мертвого поля вставала она, голова перетерзанного.

Не его рот заклепан, а мир есть заклепанный рот!

Есть расклепанный рот

И он думал, что он отстрадал, а другие – страдали, как этот, сидевший на лавочке перед подъездом: Хампауэр.

– И я – это тело: со всем, что ни есть!

И старался слезинку смахнуть, потому что…

– Есмы сострадание!

Старый калека, Иван, встав, плечо положив на костыль, золотой от луча, сквозь деревья тащился к подъезду.

Подъезд иль – две белых колонны, стоящие в нишах овальных, но розовых; аркою белая встала дуга; виноградины падали с каменных тяжких гирляндин; налево, прелестницы, две – рококовые, – с каменным локтем – на полудугу, и сандалией – впятясь в колонну, с порочною полуулыбкою щурили каменный глаз, склонив голову из рококового, розового, развороха: на морок людской.