Асканио - Александр Дюма

Бенвенуто наконец заметил, что она смеется сквозь слезы, подошел к ней и сказал:

— Скоццоне, ты остаешься дома с Рупертой. Приготовь корпию для раненых и вкусный обед для здоровых.

— Это еще что такое! — воскликнула Скоццоне. — От вас я ни на шаг! С вами я не оробею перед прево и всеми его присными, а здесь, вдвоем с Рупертой, умру от тревоги и страха…

— Ну нет, я ни за что не возьму тебя с собой, — отвечал Бенвенуто, — а то буду тревожиться, как бы с тобой чего не случилось. Ты будешь ждать нашего возвращения и молить Господа Бога за нас, дорогая крошка.

— Послушайте, Бенвенуто! — возразила Скоццоне — очевидно, ее осенила удачная мысль. — Сами понимаете, я не могу смириться с тем, что буду сидеть здесь сложа руки, а вас там ранят… еще, пожалуй, убьют. Но, право, все можно уладить: не стану я молиться Богу в мастерской, а пойду в церковь, поближе к месту сражения. Там я буду в безопасности и тотчас же узнаю о победе или поражении.

— Пусть будет по-твоему, — ответил Бенвенуто. — Да и мы, разумеется, не вступим в смертельную схватку, пока не отстоим, как подобает, обедню. Итак, решено: отправляемся в церковь августинцев — она неподалеку от Нельского замка, — в ней, милочка, ты и останешься.

На том и порешили, и, закончив приготовления, все выпили по глотку доброго бургундского вина. Вместе с оружием прихватили молоты, щипцы, веревочные лестницы, веревки и отправились не в боевом порядке, а попарно и на довольно далеком расстоянии друг от друга, чтобы не привлекать к себе внимания. Такие нападения в те времена случались не реже, чем в наши дни мятежи или смены министров, но, по правде говоря, и в те времена никто так обычно не развлекался по воскресеньям, да еще в полдень, и, чтобы решиться на такую затею, нужно было обладать отвагой Бенвенуто Челлини, которого, впрочем, поддерживало сознание своей правоты.

Итак, наши герои гуськом вошли в церковь Августинцев и, сложив оружие и инструменты у пономаря, друга Симона-Левши, благоговейно прослушали раннюю обедню, моля Господа Бога смилостивиться и ниспослать им силы, чтобы уничтожить побольше стражников.

Однако надо сознаться, что, несмотря на всю серьезность положения, несмотря на свою набожность и важность той молитвы, с которой он собирался обратиться к Всевышнему, Бенвенуто, войдя в церковь, обнаружил признаки поразительной рассеянности. Случилось это потому, что чуть позади, у противоположной стены храма, склонилась над расписным молитвенником девушка с таким обворожительным личиком, что могла привлечь внимание не только скульптора, но даже святого. И сейчас художник невольно мешал верующему. Доброму нашему Челлини хотелось поделиться с кем-нибудь своим восхищением, а так как Катрин, находившаяся слева от него, вряд ли отнеслась бы благосклонно к восторгам маэстро Бенвенуто, то он повернулся вправо, к Асканио, и указал ему на прекрасную девичью головку. Но взор Асканио и без того был устремлен на девушку: юноша не сводил с нее глаз с той минуты, как вошел в храм. Увидев, что Асканио так же поглощен созерцанием, как и он сам, Бенвенуто подтолкнул его локтем.

— Да-да, — произнес Асканио, — это Коломба. Как она прекрасна, не правда ли, учитель?

Действительно, это была Коломба. Прево, не опасавшийся нападения среди бела дня, разрешил ей, хотя и не без колебания, пойти помолиться в церковь августинцев. Правда, Коломбе пришлось долго упрашивать отца — ведь она находила утешение лишь в молитве. Рядом с ней была Перрина.

— А кто она такая? — полюбопытствовал Бенвенуто.

— Ах да, правда, вы же ее не знаете! Коломба — дочь самого прево, мессира Робера д’Эстурвиля. Как она прекрасна, не правда ли? — воскликнул Асканио снова.

— Да нет же, — возразил Бенвенуто, — нет, это не Коломба. Посмотри, Асканио, ведь это Геба, богиня юности Геба, которую заказал мне король. Геба, о которой я мечтал, умоляя Господа Бога ниспослать мне ее! И вот она сошла сюда по моей просьбе…

И, не замечая, как нелепо представлять себе Гебу с молитвенником в руках, возносящуюся душой к Иисусу, Бенвенуто продолжал восхвалять ее красоту, творя молитву и одновременно обдумывая план нападения на замок. В его душе боролись ваятель, католик и стратег.

— «Отче наш, иже еси на небесах…» Да взгляни же, Асканио, какой пленительный, какой тонкий профиль! «Да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Как очаровательна линия ее стана! «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Так ты говоришь, что это прелестное создание — дочка прево, негодяя, которого я собираюсь уничтожить собственными руками? «И остави нам долги наши, как мы оставляем должникам нашим…» Я готов поджечь замок! Аминь! — И Бенвенуто перекрестился, не сомневаясь, что прочел воскресную молитву с должным благоговением.

Обедня закончилась. Человеку с иным характером, живущему в иную эпоху, поступки Челлини, пожалуй, показались бы святотатством, однако они были совершенно естественны для такого непосредственного человека, каким был художник, и для той эпохи, когда Клеман Маро переложил на любовные стихи семь покаянных псалмов.

После возгласа «Ite missa est»[2] Бенвенуто и Катрин пожали друг другу руки. Челлини и Асканио, не сводя глаз с Коломбы, которая так и не подняла взора от молитвенника, пошли в сопровождении своих спутников окропить себя святой водой. Затем все вышли поодиночке и снова соединились в безлюдном тупике, примерно на полдороге между церковью и Нельским замком.

Катрин, как было условлено, осталась на позднюю обедню, что сделали также и Коломба с Перриной. Обе они пришли спозаранку и, прослушав раннюю обедню, ждали праздничную службу; ни та, ни другая не подозревали, что Бенвенуто и его ученики намереваются отрезать им дорогу в дом, который они так неосторожно покинули.

IX

НЕОЖИДАННОЕ НАПАДЕНИЕ

Наступила решительная минута. Челлини разделил десять своих воинов на два отряда: одному надлежало любым способом проникнуть в ворота замка, другому же — прикрывать его действия, палить из аркебуз или же отражать удары осажденных, если они появятся на зубчатой стене либо попытаются сделать вылазку. Во главе этого отряда встал Бенвенуто, а своим помощником он назначил нашего друга Асканио. Командовать вторым отрядом он приказал нашему старому знакомцу Герману — простодушному и храброму немцу, который сплющивал железный брус ударом молота и мог сразить врага ударом кулака. Герман же, в свою очередь, взял в помощники Жана-Малыша. Пятнадцатилетний сорванец был проворен, как белка, хитер, как обезьяна, и смел, как юный рыцарь; очевидно, проказник сумел завоевать искреннюю любовь Голиафа тем, что все время подшучивал над ним. Жан-Малыш с гордым видом встал рядом со своим начальником, к великой досаде Паголо, который в своей двойной кольчуге был неповоротлив и изрядно смахивал на статую Командора.