Гологор - Леонид Бородин

Она не ответила, легла на нары, закрылась, сколько позволило одеяло.

Тушенка показалась Кате на редкость вкусной, и чай пила, захлебываясь и обжигаясь. Потом стало жарко, и одновременно хотелось спать крепко и беспробудно, и невозможно было уснуть, потому что возвращалась к ней жизнь и нежелание жить. Ей вспомнился сон, что часто мучил ее в детстве, когда она просыпалась в слезах и с криком. Снилось ей, будто идет она куда-то и приходит к краю Всего, что есть. Что всего лишь в двух шагах от нее вверх, вниз и вперед — по всем измерениям — серая мгла, именно серая, а не черная, если бы черная, то это просто темнота, а в темноте непременно что-то есть, что просто невидимо. Здесь же серая мгла — и это есть ничто, конец всего и ее жизни тоже! И она вынуждена сделать эти два шага в ничто, и не может воспротивиться им, — ноги сами несут ее туда, где она не упадет и не взлетит, это было бы не так страшно! Ее просто не станет! И в этом ужас!

Сейчас Катя знает, что снился ей сегодняшний день. Ее будущее — серая мгла. Даже о Сашке она не хочет думать. Эта страница захлопнута. Может быть, правда, можно притвориться и попробовать все сначала. Приехать домой, к ее суматошной и вечно занятой маме, лечь вечером на кушетку, утром проснуться и, сделав вид, что ничего страшного не было в ее жизни, накинуть плащ на плечи, тряхнуть головой и выйти на городскую улицу молодой женщиной, желающей жить!

Моня склонился над ней, шевеля губами.

— Что?

— Лицо… все… — прошептал Моня.

— Что лицо? — не поняла она.

Он пошарил рукой на полочке у окна, подал ей осколок зеркала. Губы распухли, под глазами синяки, ссадины на щеках, а на шее и груди — память пьяной Степановой страсти.

— Изуродовал! — прошептала она.

— Пройдет, заживет, — успокаивал Моня. — Ты все равно красивая. Фильки что-то долго нет, — добавил без всякой связи.

— И не надо, — ответила Катя. Она никого не хотела видеть. Фильку тем более. Хотя не знала почему.

Моня сидел на чурке около столика, смотрел на лампу, подперев ладонями подбородок, выпятив губы, и нашептывал сбивчиво:

— Там, на подъеме, когда ты упала, я так испугался… И когда Степан на меня… Тоже испугался… Он бы задушил меня, ведь да?

— Задушил бы! Но не нужно об этом! Давай спать!

— Ага, — ответил Моня, не шевелясь и все так же расширенными зрачками глядя на колеблющийся под стеклом язычок пламени лампы.

"Мальчишка! — подумала Катя. — Совсем мальчишка!"

Жалко его стало, как себя, будто не одна, а вместе с ним, смешным бродягой, стояла она у края серой мглы.

— Если б Степка меня задушил, значит, я бы умер! — вдруг сказал Моня и спохватился, вспомнив Катину просьбу. — Больше не буду. Только потешно все… Сашка чуть не умер, я чуть не умер, ты… а Степка и вообще… Все! Все! Не буду, честное слово!

Но, помолчав минуту, снова забормотал:

— Если бы я умер, как это было бы?.. Все было бы как всегда, а я бы ничего не видел?..

И вдруг всхлипнул:

— Степку жалко! Я ж не хотел… Зачем он все это сделал? Я вот, может, еще ни разу… ну… не было у меня еще никогда… Ну, это, женщины, что ли… Так чего ж теперь, и про совесть забывать!..

Спокойным голосом Катя сказала:

— Гаси свет!

Он подтянулся к лампе, дунул в стекло. Пламя метнулось, но не погасло. Моня дунул сильней, и в наступившей темноте запахло горелым фитилем.

— Иди сюда, сядь.

— Куда? — спросил он.

— Сюда.

Нащупав его руку, Катя провела ладонью по пальцам, сказала:

— У тебя будет женщина!

— Так, наверно… — неуверенно хмыкнул Моня.

— У тебя сейчас… будет женщина, — сказала Катя отчетливо и достаточно громко.

— Чо? — спросил он сорвавшимся голосом.

— Иди сюда, иди, глупый! — шепнула она, отодвигаясь от края и взяв его за руку.

— Не надо! — умоляюще зашептал Моня, но не воспротивился ее движению.

— Глупый, ты в сто раз лучше меня!

— Я не могу так! — прошептал он отчаянно.

— Ничего, ничего! — успокаивала она. — Все хорошо, все правильно! Что я могу еще сделать для тебя?!

Она гладила его космы, а он вроде бы и сопротивлялся и трепетал, и ей казалось, что даже в темноте видит его большие, детские глаза, а в них страх и радость…

Он ничего не умел и выдохся на первом же порыве и, кажется, не знал, это уже все или еще нужно что-то делать…

Она погладила его по щеке и приказала: "Спи!" И он тут же заснул и ни разу не пошевелился за все время, пока она лежала в темноте долго-долго с открытыми глазами, пока дождалась желтой луны в оконце зимовья, пока смотрела на нее, кажется, ни о чем вовсе не думая, ни о чем не жалея, не испытывая в душе ни любви, ни ненависти и никого не вспоминая.

"Если нирвана есть равнодушие, то я познала ее, — подумала она. — Это хорошее состояние… для умирающего. А я? Хочу ли я жить?"

С чердака послышался шорох. Она знала, это колонок промышляет, желтенький, гибкий зверек; защищаясь, он выпускает едкий нестерпимый запах, такой, что даже собака разжимает клыки. Катя вспомнила, как выглядит на снегу след колонка, но побоялась, что может начать вспоминать то, что ей сейчас не нужно, и вообще больше не нужно, и снова смотрела на луну, краем уже уходящую за окно.

Казалось, она по-прежнему не закрывала глаза, но уже видела, как мама что-то торопливо ищет в портфеле, какая-то школьная подруга промелькнула, и почему-то вспомнился запах духов, что подарил ей отец к выпускному вечеру. Все это она еще видела и чувствовала, зная, что еще не спит, но вот сознание потухло, как экран по окончании фильма, и начались настоящие сны.

Когда она открыла глаза, Моня сидел на нарах перед ней, кажется даже устав от ожидания этого момента. Он широко улыбнулся, смешной и некрасивый, захлопал ресницами, зашевелил губами и вдруг покраснел, засмущался, но не отвернулся и не изменил позы, а лицо вдруг приобрело некоторую даже торжественность и стало вместе с тем донельзя глупым.

Катя приподнялась, положила руки на его костлявые и бесформенные плечи и сказала сонно и ласково:

— Моня, милый, я живу или не живу?!

Он как-то нелепо подбоченился, дернул кадыком.

— Значит, это… ты теперь моя жена? Да?

Будто плеткой хлестнули Катю по рукам, так быстро она их отдернула. Улыбка превратилась в гримасу, гримаса в судорогу, но, преодолевая судорогу, она крикнула:

— Дурак! Дурак! Пошел вон! О боже, какой дурак!

И дальше уже была истерика и рыдания, и еще слова какие-то обидные… Моня стоял над нарами обомлевший, ошарашенный, с выражением ужаса в глазах.

— Зачем? — крикнул он, стараясь перекричать ее, весь дернулся при этом, протянув нелепо вперед руки. — Зачем?

Потом вцепился себе в волосы.

— Тогда это что получается? — кричал он, глядя, как она колотится лицом по подушке. — Что получается? Я Степку убил? А сам что! Степка спас Сашку, а я убил Степку… Я почему его убил?! Я ничего не понимаю!..

Он снова протянул к ней руки:

— Я же ведь люблю!..

— Вон, дурак! — крикнула Катя, схватила подушку и обеими руками не накрылась, а придавила голову к одеялу, чтобы не видеть и не слышать даже собственной истерики-припадка, который никак нельзя прекратить по собственной воле.

Так ревела, кричала и билась она, пока сквозь подушку не услышала приглушенный выстрел. Она враз замерла, еще ничего не подумала, а через секунду вскочила. Мони в зимовье не было. Она сунула ноги в валенки, сдернула с гвоздя полушубок, накинула на плечи и выскочила из зимовья.

Моня лежал на снегу в двух шагах от двери. Заряд картечи разнес ему лицо, и то, что теперь было вместо лица, расплескалось вокруг на несколько метров красными, пузырящимися пятнами.

Судорожно воздев руки с растопыренными пальцами куда-то к вершинам кедров, Катя закричала пронзительным визгом:

— Ма-а-а-ма-а!

По причине низкой облачности вертолет возвращался на Лазуритку, заныривая в распадки и лишь чуть поднимаясь над гривами. Сначала пилоту только показалось, что он увидел человека. Но вот он увидел снова, и теперь сомнений быть не могло. По лесу бежал, именно бежал человек. Без тропы, проваливаясь в снегу, падая, подымаясь, хватаясь за ветви и стволы деревьев, человек спешил куда-то поперек курса вертолета. Чуть изменив курс, пилот снизился до безопасного предела, и все трое — пилоты и врач, вскрикнули одновременно. По лесу, по зимней тайге бежала женщина…

Прошло более месяца.

Сашка играл в шахматы с соседом по койке, когда вошла сестра и сказала, что к нему пришли. Он вскочил с кровати и, на ходу застегивая халат, заспешил в коридор, потом вниз по лестнице в вестибюль. Войдя, увидел тетку Лизу, немного разочаровался и лишь потом, как-то не сразу, а будто догадываясь, увидел рядом с теткой Катю.

— Катя! — испуганно прошептал он, обнимая ее за плечи, не отрывая глаз от ее лица. — Что с тобой?!