Воскресение Маяковского - Юрий Карабчиевский

Да и все бесчисленные убийства в его стихах и поэмах - не есть ли это вытесненный страх смерти? Он говорил другим, что страшится не смерти а старости, в этом был некоторый эстетизм. На самом деле он безумно страшился того и другого. Он спасся от фронта, отказался от дуэли* , бесконечно заботился о своем здоровье, и брезгливость его была не одним лишь рефлексом, но в значительной степени боязнью заразиться.

Спрашивается, кто не боится смерти, но редко у кого этот страх приобретает такой болезненный, параноидальный характер.

Одно из главных противоречий его жизни состояло в том, что, смеясь над непостижимым и вечным, плюя, юродствуя, издеваясь, он именно этого непостижимого и вечного - больше всего страшится и желает. Поставив рацио, разум, расчет, материальную ощутимость и пользу в основу своей громогласной религии, он, как и многие подобные люди, остается в душе - не верующим, нет - но мнительным и суеверным дикарем, заклинающим все силы природы, чтоб спастись от неминуемой смерти. Он использует все способы, какие знает,- просьбы, молитвы, проклятья, лесть - чтобы уговорить, заговорить вечность. Он обращается то к Богу, то к Веку, то к Науке, он обращается непосредственно к людям будущего -и в то же время опасается любого ничтожества и спешит нейтрализовать любую конкуренцию, где бы она ему ни почудилась. Он декларирует всесилие произносимых им слов - а в душе постоянно в нем сомневается и вынужден непрерывно его подтверждать. Его гложет сомнение в самоценности слов, безличных, хоть даже и им придуманных, в их способности утвердить его имя в грядущем. Любой, даже деформированный им, язык, даже стих, состоящий из одних неологизмов, кажется ему чересчур анонимным. И он вводит прямо в стихи это имя, так, чтобы оно мелькало повсюду: в заглавии, в тексте, в рифмованной подписи...

Но и этого всего ему мало, мало. Он опасается, что завоеванные им позиции никогда не будут достаточно прочными, пока они располагаются в области духовного, в этой странной, зыбкой, чуждой ему стране. Здесь все неуловимо и ненадежно, и то, что сегодня гранит и мрамор, завтра, может быть,-дым и труха.

И он обращается к самому верному - к реальному-материальному граниту-мрамору (он же бронза, он же чугун).

Не было в русской литературе, да, думаю, ни в какой иной, другого писателя, столь же поглощенного идеей рукотворного памятника. Разве только Гоголь, в безумной тоске, потерявший всю свою былую тонкость, написал однажды: "Завещаю не ставить надо мною памятника" -да и то был жестоко спародирован Достоевским. Но и он, не требуя, а отказываясь, имел в виду памятник над могилой ("надо мною"), но уж никак не скульптуру на площади. Маяковский же бредит именно площадью. Он не может примириться с поэтической традицией и предоставить черни заботу о регалиях, о грядущем распределении чинов и рангов. Уж ломать традицию, так до конца, здесь она ему, быть может, наиболее ненавистна. Он сам себе и поэт, и чернь.

Мне бы памятник при жизни полагается по чину.

Заложил бы динамиту - ну-ка, дрызнь!

Динамиту - это, конечно, кокетство или, если угодно, образ. Но вот "полагается по чину" - это серьезно.

Он не кричит в стихах: "Поставьте мне памятник!" Он тоже отмахивается, ему не надо. Но что поделать, если чин таков, что хочешь не хочешь, а полагается.

Здесь он напоминает скорее не Гоголя, а его карикатуру, Фому Опискина, пародийность которого так зорко увидел Юрий Тынянов.

"Мне наплевать на бронзы многопудье, мне наплевать на мраморную слизь. Сочтемся славою - ведь мы свои же люди,- пускай нам общим памятником будет построенный в боях социализм".

Этот монолог в устах Маяковского звучит почти как цитата.

"- О, не ставьте мне монумента! - кричал Фома,- не ставьте мне его! Не надо монументов! В сердцах своих воздвигните мне монумент, а более ничего не надо, не надо, не надо!"

Но стихи одно, а жизнь другое, и, как часто бывает у Маяковского, действительное его отношение к предмету выражается не в стихах, написанных всегда для того-то и того-то, а в частных разговорах и публичных спорах. Здесь он никогда не говорит "наплевать", здесь одно упоминание слова "памятник" вызывает в нем почти религиозный восторг, и сам он никогда не упускает случая лишний раз произнести это вожделенное слово, как бы и вправду заклиная пространство и время.

"Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых,- сказал он однажды Есенину.Что вы эту глину на ногах тащите?" - "Я глину,- ответил Есенин,- а вы чугун. Из глины человек сделан, а из чугуна что?" - "А из чугуна,воскликнул Маяковский,- памятники?"

Когда иссякает бойцовский запал, когда исчерпаны все каламбуры, заготовленные на неделю вперед, когда лучшие, отборнейшие остроты разбиваются о скептицизм собеседника,- ему остается самый убедительный и самый вещественный аргумент.

- Вот на этом месте,- говорит он многократно и в самых различных местах,- прямо на этом месте мне будет поставлен памятник.

И он оказался прав: памятник был поставлен. Заслуженно ли? Конечно, заслуженно.

Незаслуженно памятников не ставят.

2 "Непримиримые враги Октября, его тайные недоброжелатели и противники, пробравшиеся в партию и вне ее, всячески отравляли жизнь Маяковскому..."

Так в 39-м году сокрушается друг Асеев. Но конец его истории оптимистичен.

"Но сталинские слова прозвучали, и никто не отнимет славы и чести у лучшего, талантливейшего поэта нашей эпохи!" (курсив Асеева).

Здесь уместно вспомнить, когда впервые прозвучали эти знаменитые слова. То была личная резолюция на письме Лили Юрьевны Брик, посланном Сталину в конце 35-го года. В этом письме, написанном, как всегда, достойно, просто и ясно, Лиля Юрьевна жаловалась, что великий поэт, отдавший свой талант революции, не признан обществом, в достаточной мере не издан и не увековечен должным образом. И вождь самолично красным карандашом черканул: "Обратить внимание... Был и остается...

Безразличие...- преступление". И даже так: "Если понадобится моя помощь, я готов. Привет! И. Сталин".

Чего-то он вдруг залюбил Маяковского, очевидно, настал подходящий момент. Это поняли, должно быть, и Осип Максимович с Лилей Юрьевной.

Конечно, он больше любил мертвых. Но ведь не всех, далеко не всех. Многие мертвые до сих пор не полюблены, многие даже не похоронены, и тени их в официальной вселенной еще долго будут скитаться, ожидая погребения...

Вождь народов был капризен и своенравен, и кто знает, какие именно строки убедили его в разгар после-кировских оргий в актуальности и пользе данного поэта.

Разве в этакое время слово "демократ"

набредет какой головке дурьей Может быть, эти?

Или более конкретные и энергичные:

Плюнем в лицо той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека!

Скорее всего и те, и эти, и еще сотни и сотни прочих, если он потрудился прочесть. Есть у Катаняна забавный рассказик, называется "Сталинские лозунги".

Там он прослеживает на протяжении нескольких лет почти буквальные совпадения строк Маяковского с печатными высказываниями вождя...

Через десять дней после письма Брик в редакционной статье газеты "Правда"

Маяковский был торжественно объявлен великим поэтом революции. Поэтом резолюции, по меткому выражению Е. Г. Эткинда. Не просто чернь, но Главная чернь, Генеральная - одобрительно махнула рукой. И пошла машина, завертелись колесики.

Две волны двинулись почти одновременно: волна страха, смертей и несчастий, неслыханных даже для этой страны,- и волна посмертной славы Маяковского.

"В этой, второй своей, смерти он неповинен".

Пастернак верен своей любви и по-своему, по-пастернаковски прав.

Но мы-то не связаны никакими личными чувствами и можем позволить себе признать:

конечно, повинен.

Это первая, физическая смерть Маяковского явилась неожиданностью и несчастьем, вторая - была им хорошо подготовлена. И была она в наших глазах не смертью, а желанным вторым рождением.

Любопытна эволюция официальных ведомств, к которым относили Маяковского вожди.

Ленин обращался к наркому просвещения, Сталин - к куратору госбезопасности:

"Товарищ Ежов, очень прошу..." Разумеется, дело не в одном Маяковском, так менялась подчиненность литературы, однако обратим внимание на то, какие взаимно обратные роли должны были по отношению к нему играть эти ведомства. Лучезарный наркомпрос призывался усмирять и давить, будущий шеф НКВД - поощрять и возвеличивать. И это почти не вызывает у нас удивления. Как будто само собой разумеется, что в качестве доброй феи Маяковского выступает главный чекист и никто другой. Есть такие стишки - "Солдаты Дзержинского":Тебе, поэт.

Тебе, поэт, тебе, певун, какое дело тебе до ГПУ?

И дальше певун отвечает, какое дело.

Есть твердолобые вокруг и внутри - зорче и в оба, чекист, смотри!

Казалось бы, нет никакого резона всерьез воспринимать эти служебные строчки как выражение действительного настроения автора. Но тут важен словарь. Твердолобые - это ведь несогласные, упорствующие в особом, ошибочном мнении, двух толкований здесь быть не может. Эпитет этот далеко не случаен, он уже употреблялся Маяковским прежде и именно в этом смысле. "Чтобы вздымаемые против нас горы грязи и злобы оборотил рабочий класс на собственных твердолобых". А это значит, что функции Чека-ГПУ он понимал ясно и трезво, без всякой ложной романтики.