Сорок третий - Иван Науменко

В колонне все же легче, интереснее идти, чем одному. Время летит незаметно. Нет ответственности за то, что делаешь, куда идешь. В колонне за все отвечает командир.

Впереди что-то сереет. Ветер свищет, сечет прямо в лицо, сбивает с ног. Ряды расстроились, колонна растянулась. Каждый идет как хочет. Дорога действительно плохая. Это даже не дорога, а зимник, по которому крестьяне возят сено. Под ногами чавкает. Портянки в ботинках мокрые, и если не двигаться, то ноги совсем закоченеют.

Лес оказался обычным ольшаником. К себе не манит.

Лунев зябко поводит плечами, как бы стараясь глубже закутаться в свою выцветшую, точно из тонкого одеяла сшитую шинель. Но не просто идет, а пританцовывает, выгибается, стараясь согреться.

— Знаешь, отрок, что бы я сейчас сделал? Выпил бы котелок кипятку. Не с сахаром — с солью. Удивительно, как жили на этих славных болотах славяне тысячу лет назад? Где брали соль?

Закоченевший Лунев еще может шутить. Шура любит таких людей. С ними не пропадешь. Вообще в гурте, в многолюдии лучше выявляются способности каждого. Когда соберется хоть десять человек, среди них обязательно найдется один, у которого легко подвешен язык, и такой, что все умеет, и какой-нибудь ловкач, который на ходу подметки рвет. А с солью действительно плохо. Бедствуют жители и партизаны. Довоенный запас съели давно, а теперь живут тем, что удается выкрасть из-под носа у немцев.

Полдня отряды идут без передышки. Скоро вечер. Тучи еще ниже нависают над серой, неуютной землей. Ноги стали будто не свои, будто ватные. Правда, боли в ногах не ощущаешь, они заболят тогда, когда закончится поход. Сейчас надо забыть обо всем, идти и идти. Настоящий партизан тот, кто умеет ходить.

Привал будет, наверно, ночью. Сколько еще до железной дороги? В каком месте к ней подойдут? Прошлой осенью по этим местам партизаны пробирались к Птичскому мосту, который взорвали. Только дорога была другая. Деревень не обходили. Теперь дают крюк, чтобы обойти селения, и потому дорога растягивается.

Привал возникает неожиданно. Вокруг чахлые болота с поникшими лозовыми кустами, березками. Впереди полоса лозняков плотнее — там речка. Дозоры ищут брод, поэтому колонна остановилась. Ветер немного утих. Густую рыжую траву, наверное, никто не косил с самого начала войны.

Садятся где кто может, хотя земля и сырая. Лунев и еще трое из этой группы отходят подальше от дороги, и им везет — находят давнишний подстожник, и вот уже Лунев машет рукой, зовет Шуру и Богдановича к себе. Подстожник — сухой островок среди мокряди. Поджав ноги, парни садятся.

Партизаны между тем начинают подкрепляться. Лунев вытаскивает из-под полы немецкую фляжку в сером ворсистом футляре, откручивает крышку, раза три прихлебывает сам и пускает баклагу по кругу. Вторая такая же баклага у белобрысого партизана. Он первым не пьет, дает Богдановичу:

— Потяни. Напиток что надо. Наилучшее лекарство.

Богданович хлебнул неудачно: поперхнулся, потекло по подбородку. Партизаны глядят на него недовольно. Когда доходит очередь до Шуры, он, перестав дышать, делает подряд три глотка. Огненная жидкость обжигает горло, грудь, захватывает дыхание. С минуту Шура чувствует себя как рыба, выброшенная на берег.

Партизаны хохочут.

— Спиритус вини, — объясняет Лунев. — Чистый, как дух, сто градусов. Какой ты разведчик, если пить не умеешь?

Закуска — ломоть черного, зачерствелого хлеба, порезанный с шелухой лук, большой кусок вареной несоленой говядины.

Через минуту Шуре становится хорошо. Приятная теплота разливается по телу, зашумело в голове, страшно хочется есть. Шура теперь пихает в рот все, что попадает под руку: холодное с налипшими горошинами жира мясо, лук, жесткий, испеченный из грубой, ручного помола муки хлеб.

— Чаю в речке напьемся, — говорит Лунев. — Как только найдут брод. Если нет кружки, можно шапкой...

Неизвестно откуда появляется Михновец. Он совсем пьян, еле стоит на ногах. Не обращая внимания на то, что перед ним подчиненные и даже чужие люди, громко кричит:

— Крови напьешься. Начальник хочет прославиться, так придумал авантюру. Кавалерийскую бригаду не может забыть. Так ударят по лапам юшка потечет. Разве мы такие дураки, что железной дороги не видели? С десятью патронами на штурм?..

Михновец недавно увещевал Лунева, теперь они как бы поменялись ролями.

— Не вешай головы, Серафим Павлович. Может, не дойдем до железки. Напоремся на полицейские гнездышки, ребра посчитаем бобикам. Бобиков в болото, а сами переночуем на перинах.

— А я о чем говорю? — раскрасневшийся Михновец кричит. Неразогнанные гарнизоны вокруг, а мы на железку? Чего там не видели? Думаешь, немцам не донесли, что ползем по болоту? Гостинцев приготовят...

Подана команда строиться. Хорошее настроение, которое пришло было к Шуре, как рукой сняло. Что-то тревожное, недоброе шевелится в душе. Богдановича — того просто трясет. Неловко на него смотреть.

II

Только за полночь добираются до заросшего соснами пригорка, выступающего темным островом. Ночуют не раскладывая костров — близко железная дорога. Когда переходили речку, окунулись, кто повыше ростом — до пояса, пониже — по самую грудь. Мокрые, закоченевшие, верст десять почти бежали, пока не высохла на теле одежда.

На острове земля сухая, песчаная, и Шура от усталости даже можжевельника не подстелил под бок — упал изнеможенный. Рядом примостился Богданович. Затишно под соснами, уютно. Тяжелые вздохи доносятся сверху там гуляют ветры. Шура мгновенно уснул.

Станция, на которую они наступают, та самая, что и в прошлом году, Птичь. Только не видно моста и речки. "Где же мост? — думает Шура. Партизаны его взорвали, но немцы отремонтировали снова. И речка но могла просто так исчезнуть". Наконец он с радостью вспоминает: "Речка и мост за станцией, потому их не видно. Теперь же у них задача другая — захватить эшелон..."

Эшелон стоит перед ними — хоть бери руками. Немцы ничего не видят, не стреляют. Шура бежит что есть силы, но сзади кто-то хватает его. Он оглядывается и видит Михновца. "Не беги, — бормочет Михновец. — Немцы не стреляют потому, что кругом все заминировано. Мы сядем на коня и проедем. Конь не подкован, на мину не наступит..."

Михновец подводит черного коня, и они оба садятся на него. Конь идет осторожно, он даже не идет, а будто плывет в воздухе. Вот они уже в вагоне. В нем полно мешков с солью. Михновец берет себе маленький мешочек, а на Шуру взваливает целый куль. Ему тяжело, он злится на Михновца и вот-вот упадет от изнеможения...

Шура просыпается. Богданович, чтобы согреться, лег ему на грудь. Еще темно, но между сосен заметно движение и слышны голоса. Партизаны разбираются по взводам.

Первое, что видит Шура, выйдя на прогалину, это снег. Вчера сыпалась с неба редкая крупа, теперь снег валит тяжелыми мокрыми хлопьями. Шура дрожит. Во сне промерз, ноги мокрые, а тут еще слякоть. Впереди ничего не видно. Партизаны — знакомых рядом нет — идут хмурые, злые. Богданович согнулся в крюк, надрывно кашляет.

Идти стало легче, когда выбрались на дорогу. По обеим сторонам ее молодые сосновые посадки. В лесу снега нет, зато на согнутых ветках деревьев висят белые шапки. Колонна часто останавливается. Долгое, надоедливое ожидание хуже всего.

Наконец партизаны делятся на отряды, и Шура догадывается, что железная дорога уже близко. Бригада Деруги подается влево, бригада Михновца — вправо. Шура с Богдановичем оказался с теми, кто остался на месте.

Партизаны, разбившись на группки, осторожно продвигаются вперед. Теперь все идут, держа винтовки наготове. Один Богданович безразличен к боевой подготовке — даже винтовку из-за плеча не снимает.

— Железная дорога близко, — Шура дергает товарища за рукав. — Сейчас начнется.

— Черт его побери. Очертя голову не лезь.

Начинает светать. Даже сквозь снежную завесу видно, что лес кончился. Обрывается он как-то неожиданно, прямой стеной, и Шура догадывается, что впереди охранная полоса, на которой немцы вырубили деревья.

Партизаны залегают под крайними деревьями. Снег сыплет и сыплет.

Сосна, под которой Шура с Богдановичем выбрали место, стройная, с раскидистой шапкой, мокрые холодные хлопья сюда почти не попадают. На замшелом бугорке, перед Шуриным лицом, несколько стебельков зеленого барвинка, немного впереди, в лощине, где защитные навесы сосновой кроны кончаются, из-под снежного покрова пробиваются три белых глазка подснежника. Из-за снега их трудно увидеть. Шура смог распознать цветы по зеленым листкам, которые их окружают. Подснежники цветут на снегу.

Уже совсем рассвело. Стоит настороженная тишина, и лишь мелькают перед глазами белые снежные хлопья. Сколько от этих сосен до рельсов? Сто метров, двести? Немцы валили лес неравномерно — где больше, где меньше. Не сами пилили, пригоняли местных жителей.