Тропа Селим-хана - Владимир Дружинин

В дорогу Бирс надел штатское. В карман суконных бриджей сунул маленький пистолет, незаметный снаружи. Чтобы придать себе внешность любознательного туриста, Бирс надел очки в старомодной круглой оправе, перекинул через плечо фотоаппарат, сумку с картой. Неужели курды откажут ему в гостеприимстве?

Бирс дал шпоры коню, нагнал Рустема. Веселая болтовня юноши — белозубого, гибкого горца — нравилась майору. К тому же Рустем знал курдов.

— О, эффендим, вы будете почетным гостем, — сказал Рустем, лукаво улыбаясь. — Вас сам хозяин будет кормить из рук, как ягненка.

О Сулейман-беке, отце Рифата, толмач мог сообщить немало. Истый мусульманин, знаток корана. Умен, тверд, пользуется неограниченной властью в своем племени. Сулейман-бек — один из тех отважных, которые стремятся объединить всех курдов, разделенных границами Турции, Ирана, Ирака и других государств, и создать независимый Курдистан. После того как шах Ирана казнил лидера этого движения, оно затихло, но не умерло.

— У Сулейман-бека есть четки, — рассказывал Рустем. — Красные янтарные четки. Говорят, их подарил курдам пророк Магомет.

Лицо Рустема серебрится от пыли. Черные брови его стали седыми. Пыль пропитывает одежду, хрустит на зубах. Сквозь летучую пыль видна все та же тропа, лезущая вверх. Желтая тропа, она маячит стоймя, словно канат факира. Канат, подброшенный кверху и застывший перед зрителями, зачарованными гипнозом.

Бирс устал. В седле ему жестко, непривычно. Мысли рассыпаются. Он устал думать о курдах, о Сулейман-беке, устал слушать Рустема. Вспоминается факир, виденный когда-то в Бейруте, чудом стоящий канат и на нем маленькая обезьянка с белым пухом на шее. Обезьянка в пуховом воротнике, проворная, забавная.

— Кочевье, — сказал Рустем.

Они на перевале. Здесь порывами налетает прохладный ветер, звенит сухая трава. Тропа исчезла. Нет, она вон там, внизу. Упала, легла в долине. Впрочем, нет, то река, далекая река, а черные бугорки у ее изгибов — это шатры. Бирс выпрямился в седле, обтер платком лоб, щеки. Да, шатры. А серые и черные пятна, живые, чуть движущиеся, — отары овец.

Солнце уже коснулось плеча горы, когда Бирс слез с коня, с болью размял онемевшие ноги. Как из-под земли выросли два курда, отвели коней. Потом появились еще двое — тоже рослые и одетые так же: куртка, шаровары и белая чалма. Повели гостей к шатру, самому большому на кочевье.

У входа Рустем снял чувяки. Бирс с наслаждением сбросил тяжелые ботинки. Пол в шатре вождя был покрыт мягкими коврами, стены обиты черной материей из козьей шерсти, без всяких узоров. За бархатной занавеской раздавались женские голоса — старушечий, ворчливый и другой — девичий, сдержанный, послушный. Их властно заглушил мужской голос — старческий, резкий, очень высокий. В ту же минуту Бирс увидел Сулейман-бека.

Узколицый, с сеткой глубоких, как трещины, морщин, с белой бородой, он напомнил Бирсу иллюстрации старых книг о Востоке. С чалмы вождя свешивалась бахрома из синего шелка, — очевидно, знак его достоинства. Глаза смотрели на пришельцев пристально.

— Вам нужен мой сын Рифат? — произнес он вдруг по-английски, и Бирс смутился. Сулейман-бек явно нарушил этикет, повелевающий начинать разговор издалека, к делу подходить постепенно. Ничего хорошего не предвещало такое начало.

— Ваш сын вернулся в свою семью, — сказал Бирс. — Никто не может отнять его у вас.

Взгляд Сулейман-бека смягчился. Рустем сказал несколько фраз по-курдски, тон его был почтительный.

Как было условлено, Рустем представил Бирса, как путешественника и журналиста, интересующегося курдской проблемой. Бек благосклонно наклонил голову.

— О беде, постигшей вашего сына, я узнал случайно, — поспешил прибавить Бирс. — Не скрою, мое любопытство было задето. Надеюсь, он поправляется?

— Да, хвала аллаху.

Пальцы Сулейман-бека пробежали по бороде, остановились на груди. Он помолчал, затем спросил, как чувствуют себя путники, как перенесли жару, жажду и неудобства верховой езды. С английского бек перешел на свой язык; Рустем перевел, и Бирс испытал облегчение. Лед сломан.

Красные и желтые подушки лежали на коврах. Сулейман-бек указал на одну из них Бирсу, сел сам и затем предложил сесть Рустему. Слуга внес угощение. Бирс заметил на подносе тонкий узор из серебра. Этот поднос украсил бы любой музей. Вошли женщины: толстая старуха, очень смуглая, почти черная, и девушка лет шестнадцати. Она была бы хороша собой, если бы не багровое пятно на подбородке. «Волчанка», — подумал Бирс. На лбу — цепочка из монет. Они и на лбу, и на груди, и на запястьях, звякают при каждом движении.

Алый янтарь блеснул в руке Сулейман-бека. «Четки пророка Магомета», — вспомнил Бирс. Его мысли ушли в прошлое. Но ненадолго. В приемнике, настроенном на Тегеран, забарабанил джаз.

Когда полог шатра откинулся и на подушку против Бирса опустился Рифат, майор узнал его сразу, хотя никогда не видел. Чалма, шаровары, как у всех, но лицо… Гладко выбритое, с тщательно подстриженными усами, лицо Рифата смотрело сюда, в сумрак шатра, как бы из другого мира. «Красивый, — отметил про себя Бирс. — Мог бы стать звездой экрана, играть любовников в фильмах из восточной жизни, напыщенных и слащавых».

Очень красивых мужчин Бирс не любил. Он не мог относиться к ним серьезно.

Говорили о традициях курдов, всегда непокорных. Начал Бирс, а Сулейман-бек с удовольствием подхватил.

— Нас не могли поработить ни ассирийцы, ни персы, — сказал он гордо. — Что осталось от ассирийского царства? Прах! А курды живут, живут уже четвертое тысячелетие…

Старик погрузил пальцы в плов, взял горсть, ловко скатал жирную еду в плотный шарик и протянул Бирсу. Майор открыл рот, Сулейман-бек запихнул туда шарик и подтолкнул большим пальцем. Сдобренный гранатовым соком, перцем, плов обжигал, как раскаленный уголь. Слуга непрерывно подливал чай. Бирс устало открывал рот, жевал, глотал душистый чай и все время чувствовал на себе взгляд Рифата, то настороженный, то иронический.

— Виски у нас не держат, — сказал он, и Бирсу послышался вызов в этих словах.

— Тем лучше, — ответил майор. — Меня лично устраивает мусульманский сухой закон. Жаль, что далеко не все магометане соблюдают запрет.

— Нравы портятся, — пропел своим фальцетом Сулейман-бек. — От западного ветра не укрыться и здесь.

— Однако вам удалось укрыться, — произнес Бирс и прямо поглядел на Рифата.

Бирс ждал, с нетерпением ждал повода, чтобы зацепить Рифата за живое, вызвать на откровенность. Что скажет Рифат? Он молчит, но не отводит глаза. На губах Рифата снисходительная усмешка. «Увильнет красавчик», — решил Бирс.