Каменная баба - Семен Бронин

-Это я знаю,- согласился Иван Герасимыч, окончательно восстановленный против него: он как бы высох на глазах, осунулся и еще больше выпрямился. Иван Александрович совершил еще один непростительный просчет - не нашел ничего лучшего, как спросить:

-Это вы из-за квартиры на меня сердитесь?.. Мы ведь планировали дать вам ее. Сорокин за вас хлопотал.

-Правда?- поинтересовался Иван Герасимыч, но как-то слишком уж несерьезно и бесшабашно.- И куда ж она делась?

-Зайцев в последний момент взял. Первому секретарю не откажешь... Сейчас, может, освободится. Он в область метит. Или еще выше.

-Но теперь-то мы туда не поедем?- в том же легкомысленном тоне не то спросил, не то сообщил ему Иван Герасимыч и налил себе одному водки. Иван Александрович не придал значения этому.

-Теперь, может, Ирине Сергевне ее дадим. Надо удерживать у себя ценные кадры,- и снова оборотился к детской докторше, которая не столько слушала их разговор, сколько ждала в тревоге его завершения.- Нарядная сегодня. Красивая женщина - верно, Иван Герасимыч? Вы в этом толк понимаете...

Иван Герасимыч ничего в ответ не сказал, а в лице его мелькнула скрытая, но сухая и едкая насмешка. Марья Федоровна решила вмешаться - во избежание открытой ссоры:

-Конечно красивая. И умная. Давайте выпьем. Что это ты, Иван, один рюмками машешь? Никогда за тобой этого не водилось: всегда пил за компанию... Что вам делить? В одном пекле варитесь, всем вам одним и воздастся.

-Кому что воздастся, это после нас ясно станет,- сказал муж, обращаясь к ней одной: он уже и на Ирину Сергеевну был зол: за то, что навела на его дом гостя.- Я когда умру, ко мне тыща мужиков на похороны придет.

-А ко мне?- поневоле заинтересовался Иван Александрович.

-А к вам с десяток начальников!..

Марья Федоровна покачала головой, а Иван Александрович раздумался и, вопреки ожиданиям, согласился:

-Так, наверно, и будет...- Запоминая обиду, он наново присмотрелся к хозяину и не удержался:- И вы из-за этого стараетесь? Все равно ведь не узнаете?

-Иван Александрович!- властно прикрикнула на него Ирина Сергеевна, и Иван Герасимыч посмотрел наконец и на нее тоже: окрик этот прояснил многое в их отношениях...

-Вы зато увидите,- с нарочитым хладнокровием поворотился он к Пирогову.- И мне потом расскажете. А я сверху на вас погляжу и тоже поделюсь потом известиями... Если захочется там разговаривать... Спать пойду. Нездоровится мне что-то... Сегодня, гляжу, все вокруг вас болеют. Разносите, наверно, инфекцию...- и ушел в спальню. Марья Федоровна только развела руками в знак своего бессилия, но жест этот был неубедителен: она тоже была сердита на Пирогова, испортившего им так хорошо начавшееся празднество...

Ирина Сергеевна и Иван Александрович вышли на пустую, неосвещенную, окропляемую летящим снегом улицу. Она не могла опомниться от случившегося, он же в открытую бранил Ивана Герасимыча:

-Хорош гусь! Хлебосол! Никогда я его не любил - и, видно, не напрасно!..

Ирина Сергеевна стала от возмущения среди улицы.

-А ты себя виноватым не чувствуешь?!

-В чем я виноват? Что в гости к нему пришел?

Она уставилась на него, но не обнаружила на его лице и следов раскаяния.

-Во-первых, ты не к нему, а ко мне пришел, хотя это не мой дом, а его, и туда без спросу и приглашения нельзя идти было... Идешь на Новый год к человеку, которого терпеть не можешь, и ведешь себя, как тебе вздумается! Оттого, что ты главный врач? Так это в Новый год никому не интересно!..

Он не хотел выслушивать ее упреки, но не желал и ссориться с ней поэтому решил обратить все в шутку, в любовное недоразумение.

-Да будет тебе. Хотел просто тебя увидеть - убивать меня из-за этого?..- и начал брататься с ней на улице: целовать, обнимать и хватать в охапку, но ей было не до того:

-Да перестань ты!.. Что ты себя ведешь, как мальчишка?.. Люди же кругом!

-Нет никого. Снег валит, фонари никогда в Петровском не горят - и слава богу!

-Это тебе так кажется! Из окон смотрят... Я уже в двух зевак увидела: ты ж кричишь на всю улицу!..

Он только тогда от нее отстранился.

-Ладно, не буду... А что ты меня про квартиру не спросишь?- спросил он чуть погодя, пройдя несколько метров: открыл свою козырную карту.

-Какую?- не поняла она.

-Я же сказал... Зайцевскую. Я ведь хлопотать уже начал.

Она помолчала.

-Это важно очень?

-Квартира?

-Нет. Говорить об этом сейчас, когда в разум никак не войдешь - до того все нехорошо вышло... Как мне теперь с Иваном Герасимычем разговаривать? Мне ж через два дня с ним снова в одной комнате сидеть.

Пирогов отступил по всей линии фронта:

-Не знаю, Ирина. Я с ним давно дружбу не вожу.

-А мне каково?.. Ты и впрямь о себе только думаешь... Оставь,- сказала она, когда он, за неимением других доводов, вновь прибегнул к пылким объятиям.- И без того тошно... Что на тебя находит?.. Или ты всегда такой?..

Это была первая серьезная их размолвка...

22

Все, однако, и на сей раз оказалось не столь трагично, как поначалу рисовалось ее воображению. Иван Герасимыч в первый день работы в новом году повел себя так, будто ничего особенного не произошло, а когда Анна Романовна спросила у него, при Ирине Сергеевне, как они провели вечер, ответил как ни в чем не бывало:

-Хорошо посидели. Каждый год бы так...

Анна Романовна чуть не похвасталась, в свою очередь, в какой компании побывала она, но смолчала: была умней этого. Иван Герасимыч был, конечно, по отношению к Ирине Сергеевне не тот, что прежде: замкнулся в себе, прятал от нее глаза и помалкивал, но пристойность была соблюдена, и внешне мало что изменилось. Он только стал курить при ней не спрашиваясь да читал всякую минуту подвертывавшиеся под руку бульварные книжицы: бранил их по прочтении, называл бредом, но брался затем за следующую, будто решительно предпочитал их теперь живому разговору и общению с коллегами.

С Иваном Александровичем тоже все обошлось малой кровью: она ждала продолжения ссоры и мысленно к ней готовилась, но все вышло проще и будничней. На первой в году пятиминутке она наново присмотрелась к нему, пытаясь разобраться в противоречиях его характера. За праздники накопилось много дел - он раскидал их с ловкостью акробата и прирожденного администратора: все молча приняли его слова к исполнению. На работе он вообще производил иное впечатление, чем вне больницы. Здесь у него все было взвешено, выверено опытом и соотнесено с реальностью - поэтому ему и подчинялись столь беспрекословно, признавая его обычную житейскую правоту и практическую сметку. Почему он, при такой ловкости и осмотрительности, мог так беспардонно вести себя с теми же подчиненными в иных обстоятельствах, было для нее загадкой. С ней самой тоже было много неясного. Она не могла простить ему испорченной дружбы с Иваном Герасимычем, но, странное дело, это мало что меняло в их собственных отношениях. Она догадывалась, что вред, наносимый стороннему лицу, редко бывает причиной любовного разрыва, а во внебрачных связях, которые с самого начала строятся на ущербе, наносимом отсутствующему третьему,- в особенности. Любовь, как говорят, зла, но еще и эгоистична и пренебрегает благом ближнего, хоть это и не красит род человеческий,- ей пришлось признать, что она грешит общими для большинства людей пороками и недостатками. Это не принесло ей радости, и если бы Иван Александрович ушел сейчас от нее, она бы примирилась с этим: слишком много было здесь двусмысленного, чего она не любила и как могла избегала,- но он сам пошел на мировую и даже принес ей форменные извинения.

На пятиминутке он не глядел в ее сторону, но, когда сходка закончилась, отвел ее под каким-то благовидным, как он говорил, предлогом в сторону и, не меняя конспиративно-деловитого выражения лица и даже напускной монотонности голоса, сказал:

-Ты прости меня за давешнее. Сам не знаю, как вышло. Пришел, распустил хвост, раскудахтался. Как гусь или индюк какой-то...

-Ты мне расскажи все-таки про свой птичник,- попросила она.- Хоть и говорят, что гусей дразнить не надо...

Они договорились о встрече во флигеле: там он продолжил свои излияния:

-Я думал над всем этим. И пришел к неутешительным для себя выводам...

Он лежал на боку, подпирая кулаком круглое лицо, которое в полумраке флигеля (свет падал на них через узкую дверную щель из соседней комнаты) смотрелось иначе, чем днем: было пасмурно и озабоченно. Перед этим они столкнулись в приемной Таисии, неловко разоблачились и наскоро перебрались на диван в соседней комнате, но на этот раз она помнила все промежуточные шажки и отступления: у нее не осталось ощущения полета и неожиданности приземления.

-К каким еще выводам?- усомнилась она: в ней в таких случаях просыпался дух противоречия.

-К тем, что мне костыль нужен, чтобы с людьми общаться.

-Какой костыль?..- Чувствительная сама по себе, она не любила, когда другие изливали ей душу. Заветные мысли в словесном переложении звучат неловко и фальшиво, и она трезвела, слушая их: была из тех, кто легче прощает немых грешников, чем кающихся. Но ему нужно было выговориться: она сама просила его об этом. Его поиски и копания в собственной душе открыли в нем больше смысла, чем она от него ожидала: