Тень автора - Джон Харвуд

Все так же молча они доехали до Белгрейв-сквер. Она решила не отвечать ни на какие вопросы, не поддаваться ни на какие угрозы, ничего не требовать. Но стоило ей вспомнить про Артура, которому едва исполнилось тринадцать, – к счастью, в то время он был в школе, – как ее решимости заметно поубавилось. К тому же она опасалась и за собственную жизнь. Если бы муж закатил скандал, ей было бы проще обороняться, но де Вере затаился, и в этом был какой-то зловещий признак. Он что-то говорил, а ей казалось, будто это шипит пар, выбиваясь из котла, и его капельки, попадая ей на щеку, обжигают, словно кислота.

Этот единственный взгляд с порога студии породил в нем целый ворох подозрений, и теперь они обрушились на нее градом вопросов и обвинений, а итогом стало совершенно безумное решение. Они были одни в его кабинете; он приказал слугам никого не впускать и всем оставаться внизу. Воспринимая любой ее отрицательный ответ как признание, он придумал свою историю ее отношений с Сен-Клером, и выходило, будто эта связь началась задолго до ее встречи с де Вере; а из этого следовало, что Артур не его ребенок.

Поначалу она отрицала его обвинения, пытаясь доказать, что ее и Сен-Клера связывала только дружба. Но потом она поняла – к сожалению, слишком поздно, – что своими оправданиями подвела мужа к самому опасному заблуждению. Доведенная до крайности, она решила, что может спасти Артура только ценой собственной жизни: если муж задушит ее или забьет до смерти, полиция непременно засадит его в тюрьму и Артур будет в безопасности.

И тогда она выложила ему правду – какую именно, она мне не сказала, а я не спрашивал, – ожидая, что он ударит ее. Но вместо этого он вдруг поутих; правда, продолжал требовать признания, что Сен-Клер был ее любовником на всем протяжении их брака, пока она, не выдержав, не бросила в сердцах: «Нет, о чем я очень сожалею».

Он стоял, грозно нависая над ней. Она ждала, что вот-вот на нее обрушится удар, но, ни слова не говоря, он развернулся, вышел из кабинета и запер за собой дверь.

Она звонила в колокольчик, но никто не отвечал. Шли часы, а она все мерила шагами комнату, мысленно прокручивая самые ужасные последствия. Ближе к полуночи он вернулся.

– Я принял решение, – сказал он. – Ты оставишь этот дом завтра утром. Заберешь своего сына из школы – вряд ли его будут там держать после всего, что произошло, – и можешь делать с ним все, что хочешь. Но у меня есть условия.

Во-первых, ты перепишешь на меня всю свою собственность: все до фартинга, каждую безделушку, каждый камешек – все, кроме одежды, которая сейчас на тебе.

Во-вторых, ты подпишешь признание в адюльтере с Сен-Клером. В-третьих, ты подпишешь обязательство никогда впредь с ним не видеться.

В-четвертых, ты дашь обязательство никогда не общаться ни с кем из наших общих знакомых. Ты покинешь Лондон и больше никогда сюда не вернешься. Я хочу, чтобы и ты, и твой сын навсегда исчезли с лица земли.

Если ты откажешься хотя бы от одного моего требования, потеряешь сына. Боюсь, ты уже испортила его, но никогда не поздно все исправить. Кроме того, тебе придется явиться в суд и ответить за измену мужу, а я распоряжусь, чтобы и в отношении Сен-Клера были предприняты соответствующие санкции. Я разорю его.

– Почему я должна верить тебе? – спросила она. – Если уж ты так безжалостен, почему бы тебе сразу не отобрать у меня Артура, чтобы наказать меня еще более сурово?

– Пока у тебя есть сын, ты будешь жить в постоянном страхе потерять его. А именно так и случится, если ты нарушишь хотя бы один пункт нашего соглашения. Что же касается того, верить мне или нет, ты должна положиться на мое слово джентльмена. Уж я-то проявлю большую щепетильность, нежели ты, в отношении своего супружеского долга.

Он уже подготовил все бумаги. Одну за другой он выкладывал их перед ней. Она подписывала механически, обреченно, даже не читая, после чего объявила, что немедленно покидает его дом. Но он настоял, чтобы она осталась на ночь, одна в своей спальне, дав ей «время на раздумья». Звонок в ее комнате уже был отключен, но ее ждал холодный ужин.

Еле живая от усталости и голода, она поплелась в свою спальню и закрыла за собой дверь. Ее комната соединялась со спальней мужа смежной дверью, открывавшейся с его стороны, которая тоже была заперта.

Несмотря на усталость, она совсем не хотела спать, но, от ведав приготовленного ужина, почувствовала непреодолимую тягу ко сну. Очевидно, в еду было подмешано снотворное. Страх как будто придал ей сил, и она сумела придвинуть тяжелый шкаф к двери, забаррикадировавшись от мужа. После чего рухнула на кровать и провалилась в темную бездну сна, а ут ром проснулась с ощущением, будто голова ее в огне. В зеркале она увидела, что ее лицо и шея превратились в багровый отек.

Ее первой мыслью было, что муж придумал какую-то страшную месть. Но дверь в ее спальню была закрыта, а шкаф стоял на том же месте, куда она его придвинула; окно тоже было за перто изнутри. Обстановка в комнате ни в чем не изменилась, на подушке не было никаких следов. Даже если бы злой дух пробрался в ее спальню, он бы не смог так страшно изуродовать ее, не оставив после себя никаких отметин.

И тогда до нее дошло, что ее не только усыпили, но и отравили. Если не считать ощущения сильнейшего жара в голове, она чувствовала себя довольно сносно, но как долго это продлится? Содрогаясь от ужаса, она оделась, накинула на лицо вуаль, несмотря на угрозы мужа, собрала кое-какие драгоценности, оставшиеся ей от матери, и хранившиеся в комнате деньги.

Из комнаты мужа не доносилось ни звука. Она уже готова была открыть дверь и обрушиться на него с проклятиями – наверняка он торчал где-то рядом, – но тут вдруг ее поразила непривычная тишина, царившая в доме. Очень тихо она сняла засов с двери своей спальни и выглянула в коридор. Никого. Торопясь к выходу, она со страхом ждала, что он вот-вот возникнет у нее на пути, но никто так и не появился. Дом как будто вымер. Она вышла на улицу и подозвала кеб.

Теодор вдруг замолчал. Он был настолько погружен в воспоминания, что смотрел, казалось, уже не на портрет, а сквозь него. Корделия взяла его за руку, и только тогда он обернулся к ней, словно очнувшись ото сна.

– Прости меня, дорогая. Боюсь, я сказал больше, чем хотел. Знаешь, я как будто перенесся на тридцать лет назад, когда сидел в гостиной и слушал рассказ Имогены. Болезнь изменила даже ее голос – когда-то у нее был чудный контральто, а потом он сменился хриплым шепотом, монотонным, лишенным всяких эмоций…

– Дядя, почему ты называешь это болезнью? Он ведь отравил ее.

– Я знаю, знаю, твой отец тоже так считал. Но я тайком советовался со специалистом, и он заверил меня, что в природе нет яда, который мог бы дать такой эффект. Один из врачей полагал, что у нее рожистое воспаление, другой настаивал на версии ожога, а между тем ей становилось все хуже, и нам даже пришлось нанять круглосуточную сиделку. Если бы это был ожог, она бы непременно проснулась, даже и со снотворным… к тому же следов физического воздействия не было. К ней в спальню никто не заходил.

– Дядя, почему ты говоришь о «физическом воздействии»? Ты хочешь сказать, что, возможно, был иной способ?

– Да нет, если только не предположить… впрочем, нет, нет… все-таки будем считать, что это была редкая и крайне опасная инфекция.

Корделия хотела выведать, что же собирался сказать дядя, но у него был такой несчастный вид, что она пожалела беднягу.

– А что сталось с Генри Сен-Клером? – спросила она. – Они больше не виделись? Я так думаю, что они должны были встретиться, когда он привез сюда картину.

– Нет, моя дорогая, они так и не встретились. И портрет доставил не Сен-Клер. Но это уже другая история, которая касается тебя.

Корделия почувствовала, что у нее заледенели ноги, стало трудно дышать, но она не смела шевельнуться, чтобы не нарушать нить повествования. Спокойная, невозмутимая, хладнокровная Имогена де Вере смотрела на нее, пока дядя Теодор собирался с мыслями.

– Конечно, ей не терпелось рассказать ему о том, что случилось. Вопреки моему совету она написала ему в тот же день, как приехала сюда, хорошо хоть послушалась меня и не сообщила обратного адреса. Де Вере ничего не знал обо мне, и я боялся, что малейшая оплошность с нашей стороны обернется большими неприятностями. Я тайком пытался разузнать что-нибудь о судьбе Генри Сен-Клера, но тщетно, а вскоре ее обострившаяся болезнь заставила нас забыть обо всем на свете.

Месяца два, которые показались нам вечностью, она сходила с ума от боли, врачи были бессильны облегчить ее страдания. Но когда кризис миновал, к ней опять вернулись мысли о Сен-Клере, и я согласился поехать в Лондон, чтобы разыскать его.