Последний мир - Кристоф Рансмайр

Как и всякий приморский житель, Котта, что бы он ни делал, все время испытывал огромную, неодолимую усталость. Августовский зной опустился на Томы словно кошмар, от которого никому не было спасения, который и на животных давил тяжким грузом, замедляя всякое движенье жизни. Иные рудоплавы погасили свои печи и с раннего утра напивались в погребке у кабатчика, благо он охлаждал свою бормотуху искусственным льдом; иные же дремали под тентами в Балюстрадной бухте и целыми днями не появлялись дома. После полудня в городе слышался только стрекот цикад — ни голоса, ни стука молота. Пыльные и заброшенные лежали площади в ослепительно белом сиянье.

И вот в один из этих палящих дней всеобщей летаргии крик: Корабль! — вырвал Томы из оцепенения. Корабль! Но была это отнюдь не долгожданная «Тривия»: фрегата под греческим флагом, скользнувшего по лучезарной глади моря в тень гор, много лет уже не видывали у здешних берегов. Точно обагренные кровью одежды воина, висели на реях и гафелях его красные паруса. Дым из трубы вспомогательной машины, который во время причального маневрирования столбом поднялся в безветренную высь, все стоял над бухтой, хотя корабль давно уже отшвартовался у пристани.

Народ сей же час что было прыти в ногах устремился к морю. Словно желая еще подхлестнуть друг друга, люди выкрикивали на бегу то имя, что выцветшими золотыми буквами поблескивало на носу фрегата и способно было зажечь в причерноморских городах как надежду, так и недоверие и ожесточенность, — «Арго»! Воротился «Арго», много лет назад отплывший из Томов, а его и ждать-то перестали, думали, давно пропал без вести.

Котта, который вместе со всеми горожанами примчался на пристань, заметил Ликаона — тот сидел на лестнице конторы портового смотрителя — и от канатчика узнал, что фрегат принадлежит фессалийскому мореходу по имени Ясон. Даже и с зарифленными парусами этот трехмачтовик, отслуживший свой срок, разжалованный в купцы военный корабль, производил жуткое впечатление: черный бронированный фальшборт напоминал о его былой миссии, равно как и украшенные железными драконьими головами порты пушечной палубы и нарисованный на трубе горящий штурвал. Однако совсем уж зловещим и своеобразным делали «Арго» мрачные, багровые паруса — этими парусами Ясон увековечил давно забытые морские сражения и потоки крови, бывало замутнявшие море под килем фрегата.

От случая к случаю, совершенно непредсказуемо, этот корабль исчезал и снова появлялся в гаванях Черного моря, зачастую сея там смуту, раздоры и ненависть. Ведь фессалиец не только привозил всевозможные товары, которые менял на железные слитки, шкуры и янтарь, на борту у него вечно было множество переселенцев — безработные ремесленники, обнищавшие крестьяне, обитатели гетто из Фессалоник, Волоса и Афин… всем Ясон сулил на Черном море золотое будущее и за душное место на промежуточной палубе «Арго» отбирал у них последние деньги.

Только у ветшающих причалов Одессы и Констанцы, у сожженных доков Севастополя, а то и у каких-нибудь пустынных берегов Ясоновы пассажиры осознавали тщету своих упований. Но тогда у них уже давным-давно не было ни средств, ни сил для возвращения в Грецию. Вот они и сходили с корабля в самых безотрадных местах и искали среди развалин тень своего счастья.

От Констанцы до Севастополя греческих переселенцев ненавидели и звали драконовым семенем Ясона: они нарушали покой глухомани, ютились в землянках и трущобах и копались в гальке на пляжах — искали перламутр и янтарь. Голод зачастую вынуждал их грабить местное население. Они крали и резали даже мулов, а спасаясь от гнева ограбленных, забирались все дальше в горы или в безлюдье Крыма и дичали, так что в конце концов их жизнь начинала походить на жизнь людей каменного века.

Вот и проклинали фессалийца Ясона за этот обманутый человеческий груз не меньше, чем почитали за магию его товаров, за новости и известия, какие он привозил, памятки далеких, недостижимых столиц, которые он показывал на борту своего корабля и предлагал на продажу или в обмен.

С неприязнью, но и с жадностью томские рудоплавы, крестьяне и рыбаки и нынче кинулись по трапу на борт «Арго», Ясон же, стоя у руля, в рупор нахваливал хлопок, пряности, куранты и всякие диковины своего фрахта. А на юте у поручня и сейчас толпились жалкие фигуры, приветственно махали напирающим клиентам и засыпали их вопросами о богатстве и красотах Одессы, ответа на которые никто не знал; были и такие, что молча смотрели на как бы вросший в горы полуразвалившийся город, на грозные черные кручи, словно угадывая в этой мерцающей от зноя картине образ грядущих своих невзгод. Но на большинстве лиц отражалось лишь облегчение, что это неприютное место не обещанная цель, что Одесса и все их будущее и надежды еще сокрыты за горизонтом и в скором времени «Арго» вновь умчит их из этой ущелистой глухомани.

Во все горло расхваливая свои товары, Ясон умудрялся вдобавок на одном дыхании выкрикивать поверх голов толпы последние новости цивилизованного мира, в том числе давно знакомые, вроде сообщения о смерти и обожествлении Императора, но еще и встреченную недоверчивым изумлением сенсацию, что минувшей весною преемник самодержца повелел поставить пятнадцать боевых кораблей римского военного флота на салазки и катки и по суше переправить их в огромной карнавальной процессии из Тирренского моря в Рим и на всех парусах прокатить по роскошным столичным улицам, дабы продемонстрировать, что любой носитель имени Август способен даже каменную твердь сделать морем, а море — зеркалом своего триумфа.

Считанные часы пробыл «Арго» в гавани железного города, вскоре Ясон приказал вновь ставить паруса и взял курс на Одессу, но эти немногие часы сильно и надолго взбудоражили вялую сонливость Томов — обычно такое бывало лишь с прибытием киномеханика, в праздник или в бурю. Усталость и изнеможение как рукой сняло, на улицах царили крик и беготня. Каждый, будто мародер, кидался в собственный дом, хватая все мало-мальски ценное, и тащил на борт «Арго» для продажи или обмена. Рудоплавы да кузнецы пыхтя карабкались через фальшборт, в такой спешке и с такими тяжелыми железками, что у иных еще и при заключении сделки было черно в глазах. Хотя большинство из них снова покидали фрегат с едва ли меньшей ношей, от обилия ржавых слитков, решеток, рельсов и балок осадка «Арго» с каждым часом увеличивалась.

Казалось, весит так много не металл, а удовлетворение, что плоды труда, месяцами и годами хранившиеся в кузнях и закопченных сараях, наконец-то понадобились, будут увезены и принесут пользу, что благодаря нынешней торговле пытка у плавильных печей и во тьме штолен наконец-то обретала смысл: железо в обмен на шелк и хлопок; железо — на эфирные масла, сахарные головы и болеутоляющие порошки; железо — на вести о роскоши и сумасбродстве мира.

Когда вечерняя прохлада наконец подарила торговцам облегчение, пристань напоминала ярмарку теней; краски нарядных вещей мало-помалу поблекли; движение и галдеж остались; море в сумерках было точно из серебра.

В длинной веренице носильщиков, мулов и телег, которая уползала из гавани в черные улочки города, а оттуда снова и снова возвращалась на пристань, там и сям вспыхивали факелы. Жители Томов были так увлечены перевозкой своего новоприобретенного добра, что никто почти и не заметил, как Ясон отдал приказ готовить «Арго» к отплытию. Для ночлега фессалиец предпочитал открытое море, а не сомнительные гавани побережья, где все так и зарились на богатства кораблей.

Ни один из греков-переселенцев на берег в Томах не сошел и остаться не захотел, поэтому, когда швартовы упали в воду, а Ясон велел разводить пары и ставить паруса, народ, облегченно вздохнув, швырял им мешки с хлебом и вяленое мясо. В гирляндах огней, под султаном дыма, омрачившим луну, «Арго» скользнул во мрак.

Томы в эту ночь угомонились поздно. Люди все таскали и таскали грузы с пристани в свои каменные дома, а там вновь ощупывали, разглядывали, дивились. Но при всем многообразии, полезности или пустячности товара, который рудоплавы выменяли у Ясона на железо и янтарь, из вьюков этой ночи лишь один настолько изменит жизнь Томов, что в конце концов все решат, будто фессалиец затем только и приплыл, чтобы доставить на берега железного города этот небольшой груз.

Был это навьюченный сейчас на мула торговки черный деревянный сундучок, заказ, который Молва сделала много лет назад, а потом забыла, — машина из металла, стекла, лампочек и зеркал; положишь что-нибудь под ее отшлифованный глаз: пожелтевшие фотографии, обрывки газет, даже боязливо протянутую руку, в общем, что угодно, — и тотчас видишь на белой стене крупное, сияющее изображение.

Эпископ — так называла Молва свою диковину; картинки ее, правда, не двигались, не то что у киномеханика, зато она по-особенному преподносила самые пустячные вещи, озаряя их такой красотой, что они становились драгоценны и неповторимы. Если зритель долго всматривался в изображения на стене, ему казалось, он проникает в глубинную жизнь вещей, видит вздохи, биение и трепет, на фоне которых вся подвижность внешнего мира представлялась топорной и невыразительной.