Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова

свой вид.

— С этого момента поподробнее, — и стащил с ветки её высохшие брючки.

— Он сказал: «Радость моя, если он тебя оставит, я возьму тебя с собой на Землю. Я не брошу тебя здесь. Дам тебе всё. Дружбу, заботу, доверие, весь земной мир будет к твоим услугам. На Земле я не последний человек. А то, что заточил себя здесь, это своего рода отречение от жизни, которую я смалодушничал прервать тогда, когда она утратила для меня смысл. Не хотел жить после гибели близких людей. Ты вернула мне этот смысл».

Рудольф сощурился, слегка раздулись его чуткие ноздри, что являлось признаком гнева.

— Он так говорит, этот дряхлый затворник? С ума, что ли, спятил? Ещё один Тон-Ат?

— Какой же он дряхлый? Румяный и гладкий. И тело у него как у молодого мужчины.

— Где видела?

— Когда мы вместе купались в озере. У него и руки сильные, и шея не морщинистая ничуть. Он не старик. Ты же говоришь, у вас нет старости.

— Когда было такое, что ты купалась в озере без меня, да ещё с Франком?

— Да не в горах, а в здешнем озере. Мы тогда были с тобою в ссоре. Забыл тот день? Ты ещё хотел ко мне подлизаться, а я не желала тебя прощать…

— И что же, ты оцениваешь Франка как мужчину, пока он изучает тебя в своём отсеке?

— Почему изучает? — вспыхнула Нэя, — ничего не изучает. Он же врач. Он чистый и деликатный человек.

— Деликатный? Лезет в тебя, в самое сокровенное твоё место, и что? Тебе нравится?

— Куда он лезет? Ты о чём? — Нэя поразилась его грубой пошлости.

— Он давно уже вылез за рамки «деликатного врача», как ты его обозначила. Он впал в старческий эротизм, и когда ты лежишь в его капсуле в отключенном состоянии, он, как и всякий эротоман, любуется тобою, внушая сам себе, что он только эстет, а ты чистое произведение искусства. Видел я этого эстета, как он едва не кончал в свои купальные штанишки с рыбками, когда мы были на пляже. Когда ты, милая скромница, умышленно всех соблазняла, обнажая грудь, лаская себя водичкой. Потому что ты тоже страдала от отсутствия любовных витаминов в течение девяти лет. Самых молодых твоих лет, лишённых всякой насыщенности впечатлениями, разделёнными чувствами. И я никогда тебя не осуждал за твою страсть выставлять себя как картину на всеобщее любование. Ты была достойна именно того, чего жаждала. Любви, восхищения, преклонения, счастья. Ведь ничего этого ты не изведала со своим колдуном, запертая в душной долине с какими-то там цветочными плантациями. Ты, даже не осознавая того, будила во всяком жажду тебя присвоить. И я, всё понимая, ничуть не ставлю тебе в вину то, за что я, конечно, злился потому что ревновал. Я никогда и ничего не забываю! Ты не можешь быть ничьей грёзой, ты живая женщина. Ты очень чувственная женщина и ты моя женщина! И если он тот, кем себя выставляет — высоко духовный отшельник и целитель чужих душ, он просто обязан опускать на свои зрачки внутренние шторки, когда имеет дело с чужой женой! Красива она там, соблазнительна запредельно, а он страдает хронической неудовлетворённостью, — всё это ничтожно для настоящего человека. Не ему одному дано заглянуть в чужие тёмные глубины. Другие тоже не лишены такого дара. Он два десятка лет играл в постника и молчальника, обличая всех прочих в том, в чём отказывал себе сам. А тут стал вдруг неудержимым говорильником — жизнелюбом. Остался последний шажок, чтобы завести себе местную утешительницу. Мне ребята говорили, что он купил себе домик для телесного утешения на тот самый случай, о котором я и говорю.

Нэя поражённо слушала яростные обличения доктора. Он продолжал нешуточно ревновать!

— У Франка уже есть женщина, — сказала она мягко. — Зачем ты оскорбляешь его? И никто мною не любуется в том самом низком смысле, какой ты вкладываешь в это понятие. Кроме тебя.

— Ага! Я низкий. И у кого женщина? У Франка? Да не смеши! Он разучился работать своим поршнем полстолетия назад.

— Он встречается иногда с Ифисой. Он сам мне говорил.

— И тут Ифиса! Да она вселенский суккуб какой-то, а не женщина! Кого ни возьми, так он обласкан Ифисой. Невероятно!

— Какой же ты грубый! Твои слова как камни бьют так больно! Ты всё можешь испортить в один момент! — Нэя влезла в брючки, и вдруг живот сильно заболел в самом низу. Она села.

— Давай отдохнём.

Рудольф заметил её испуганное лицо и, поняв её плохое самочувствие, резко сменил гнев на милость. — Что? — спросил он встревожено и сел рядом.

— Живот заболел. От голода, может. Я с утра ничего не поела. Сейчас пройдёт.

Виноватый Рудольф бережно застегнул её рубашку до самой верхней пуговки, чего никогда не делала она сама, оставляя грудь приоткрытой.

— Не надо, — сказала Нэя, — мне так душно.

— Зачем ты теперь-то всегда выставляешь грудь напоказ? — укорил он, — в тебе всё принадлежит только мне. Все свои прошлые уловки пора забыть. Если хочешь на Землю, то учти, это жалкая уловка, у нас другие приманки в ходу.

— Оно и видно. Все в вашем «Лабиринте» глаз с меня не сводят.

— Они страдают от хронической неудовлетворённости, и жестоко столь откровенно выставлять свою красоту им на любование. В тебе определённо скрыт потенциал шлюхи, хотя ты его и не развила.

— Будь я умнее, — отозвалась она, — я давно сбежала бы от тебя за ваши стены. Пусть бы всё потеряла. Я совсем не хочу тебя злить, а ты злишься. За что?

— За всё. За Франка, разумеется. Хотя ты в этом и не виновата. Пойдём? — Он помог ей подняться, взял её на руки и легко понёс до обитаемой части леса, где тот переходил в окультуренный лесопарк. Нэя обхватила его за шею, и всю дорогу щекотала его языком, на что он тихо ругался, что ему щекотно. Но она понимала, что ему нравится. Становилось сумрачно, когда они вышли к дорожкам, выложенным плиткой. Он хотел поставить её на ноги, но Нэя потребовала, чтобы он продолжал её нести дальше. И только когда им встретилась Лата Хонг, он опустил Нэю на дорожку.

После той задушевной и длительной беседы в зале показов, а потом и грубого напора в виде помощи в расследовании воровства, когда она мечтала заселиться в «Мечту», Лата так и не стала одним из значимых персонажей в сценарии Нэиной жизни. Она так и осталась крупногабаритным, но ненужным лично Нэе статистом из тех,