Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

часа… Диво какое! Чудо это… Дозволь, я причешу, я умею… Возможно ль такое наяву?

– Вот и мне кажется, не сплю ли я… Не грезится ли всё это. Будто вечность прошла с утра… Не я, не со мною творится… И где мы, что с нами? Я писала когда ему, суженному Феде-то, тебе, то есть – думала всё, думала… А оно вот как, и я уж не знаю, что и сказать…

– Что на ум идёт, то и говори… Мы одни теперь, ничего таить не станем друг от друга, так ведь?..

Его ладони гладили и гладили освобождённые, волнистые от плетения бесконечные локоны, и так это невиданно было, и волшебно, и легко, что голову её закружило мягко и настойчиво, она приклонилась в его сторону, убаюканная сладкими речами, ласками рук его и голоса, уже любимого, знакомого. Пуховая подушка оказалась под щекой, веки сами сомкнулись, и прочие звуки и мысли побледнели, кроме тепла, горячего, незнакомого, обнимающего всю её, и шелеста голоса где-то возле уха, у виска, у самой души.

Федька не спал. Обнимал её, вдыхал запах волос, зарываясь в их шелковистом потоке всем ликом, тоже отрешаясь, но задремать что-то мешало, что-то непреклонное, будоражащее все его чувства. И это не было вожделением к молодой жене, к девице, с которой он лежит в обнимку под одним покрывалом… Хоть должно было бы быть. Наверное. Но он прислушивался к мерному дыханию княжны, ужасаясь своей беспомощной мягкости. И пронзило его – от подушек ли, из-под перины ли явственно веяло душистым травным сухим настоем, в коем были любимые Иоанном чабер, и донник, и шалфей… Так же почти, только гуще, из-за стойкого ладанного духа, пахло в Иоанновой спальне, от большого валика алого шёлка в изголовье, наполненного травами. Он тихо застонал, всего до боли скрутило ощутимым его присутствием, здесь, сейчас же, в этом подклете. Перетряхнуло сметающим воспоминанием. И властным вожделеющим взором Иоанна. Быстро зажавши рукой себя сквозь рубаху, негаданно-нечаянно остро излился, до тумана в очах.

– Маша… Ты тут?.. Ой!.. Не ты…

Она очнулась от близкого стона, моргала рассеянно, собираясь с мыслями, постепенно осознавая себя – и настоящее. За дверью послышался свахин говор, с вновь усилившимся пением. И стук, и громкий вопрос дружки к жениху. Он промолчал. И Захар отошёл, видимо, поясняя свахе, что не время ещё молодых «будить». Тут же со двора в стену ударил пустой горшок и раскололся. Топот копыт, свист рассекающей воздух сабли, обережный крик Чёботова, отгоняющий множественные пьяные голоса. Молодых проверяли, и себя подзадоривали, уставши ожидать.

Княжна вопросительно смотрела на него, севши в нагретой постели, в совершенном замешательстве.

– Послушай, лапонька моя, ласочка, Варенька, послушай, – он поглаживал её плечи, жарко убедительно-просительно внушая спасительную и верную, как ему представилось, мысль. – Всё-всё вижу, знаю, жалею тебя, потому торопить не стану, не подумай, что нет у меня сердца!

– Об чём ты, Фёдор Алексеич…

– Федей меня зови, прошу душевно, как в письмах было, помнишь ведь? Федя я для тебя…

– Помню, – она кивнула оторопело, всё ещё не понимая, о чём он так молит. Тут, наверное, впервые стало доходить до неё, что это ему, который – муж теперь, столько пыла и мечтаний смелых и дивных отдано было в скупых словах на бумаге… – Что там? Что они кричат? Это нам?

– Нам. Нас зовут. Послушай же, жена моя, ты ничего не страшись, ты со мною, не одна, и я за нас обоих могу ответить… Давай, коли хочешь, сейчас их впустим, как если бы меж нами всё случилось благополучно, слышишь? А после, завтра, как пожелается нам, познаемся поближе…

– Как? Н-не понимаю… Я заснула, да? Я долго спала? А они думают, что мы… А ты, что же, обмануть всех хочешь? Это как же?!.

– Да так, запросто! Мне это предоставь, устрою сам, никто ничего не узнает! Ни одна сваха не усомнится! Подумаешь, какая премудрость – рубахи попачкать малость чем следует…

– Не узнает? Я, Фёдор Алексеич… Рубахи-рубахами, а я… Я так обмануть всех не смогу!!! Как же я к ним выйду, как покажусь на глаза-то?! – она измеряла его всего ошалелым взглядом, и даже отодвинулась немного.

– Да кто ж узнает, если ты смолчишь?! Да на всё отвечать станешь, мол, было кое-что, а расспрашивать никто не станет, не посмеет, а посмеет – так ты объясняться не обязана никому, хоть бы и матери родной! «То есть тайна великая» – помнишь ли, что во храме сказывалось? Что между мужем и женою есть, то только им да Богу ведомо…

Она безмолвствовала. И тут второй горшок бахнул и разлетелся, и новый вихорь буйства пронёсся за стенами. Её подбородок задрожал, черты исполнились глубокой обиды и горечи, и слёзы навернулись. Федька испугался, хотел обнять, сказать что-то, но не успел. Потоком слёз горючих и неистовой речью разразилась та туча вдруг.

– Так я и знала!!! И матушка вот твердила, что не порядком, не так всё идёт!!! Не как следует! Теперь и сама вижу-у! – она закрыла лицо руками, рыдая.

– Да что не так-то, Варенька?.. Где же не порядком?

– А то! То! – она оторвала ладони от мокрого лица, крича ему в отчаянии. – С начала самого!!! Я всё слыхала! И матушка слегла, и отдать меня не хотела! А после… Эти жуткие выходки друзей-приятелей твоих, козлиное это скакание всё, точно нечисть бесится, а не люди тут женятся!!!

– Варя, так это ж обычаем, от веку, что ж поделать!.. Щас старичьё напьётся – и того пуще будет!

– Не хочу ничего этого!!! – она уши зажала, крича и плача.

– Так… не для нас свадьба, для семейств да гостей, а мы – так, наше дело невеликое… Не я и не ты устроители тут!

– Да, пускай и невеликое, ага! Да и того не выходит! Вон на что ты, муж мой, кого я слушаться должна и почитать, меня подбиваешь, а за что?! А если б не напоил меня, не накормил (мне Анна Даниловна, да и нянюшка, сказывали, нельзя ничего кушать, пока… Пока не свершится всё!), меня б так не разморило! А ты теперь велишь идти к гостям и радостною быть!

– Тише, тише, что ты, лапушка, золотко моё, горлинка моя светлая, не сейчас, завтра, завтра же…– тут припомнил он все на свете ласковые прозвища, что знал, но она не хотела утешаться…

– Как мне радостною быть за красным-то столом, пусть и завтра, как себе поздравления принимать, что во женах я, когда – нет вовсе! Нежели столь лживою ты меня почитаешь, что смогу этак лицедействовать?!

– Ладонька, услышат невзначай…

– Да не услышат! Вон как орут, сейчас убивай нас тут – не почешутся… – она отбрасывала с раскрасневшегося