Иуда - Ульяна Соболева

туда, где дует ветер, туда, где пахнет морем и нет контроля.

Я села на колени у могилы сестры, положила цветы посередине. Я помню, как отец жестоко сказал, что никогда не позволит похоронить Лену возле нашей семьи. Что она грешница и будет валяться у дороги, как все самоубийцы. Я умоляла его, и мама просила, но он был непреклонен. Задрав голову вверх, даже не смотрел на нас. Ни одной слезы по ней не проронил. Только сам молитву прочел у ее могилы и сразу ушел. В тот же день уехал по каким-то своим делам в другой город, а мы с мамой остались одни. Мне не хватало его, мне очень нужно было увидеть его горе. Его и мамы. Но этого горя не было, а если и было, они спрятали его от меня, заставляя чувствовать себя ущербной из-за того, что я так горюю по ней, из-за того, что я не могу успокоиться и не ем неделями. А мне кусок в горло не лезет. Как же так — я буду есть… а она больше никогда не сядет с нами за стол.

Он даже поминки запретил устраивать. Мы помянули Лену вдвоем с мамой. Наверное, это было самым чудовищным. Никто не приехал. Ни бабушка, ни Руслан — мой брат. Он тогда был за границей на учебе. Не приехали папины родители. Бабушка и дедушка со стороны мамы уже несколько лет, как умерли один за другим. Мне кажется, бабушка Маша точно бы приехала…но ее не стало, когда мне было шесть.

— Ты должна понять отца, у него все должно быть правильно.

— Лена умерла…из-за него. Что здесь может быть правильного? — я выпалила это в порыве горя, потому что не могла забыть его отчужденного и холодного лица, потому что не могла понять — как это не заплакать по своему мёртвому ребенку?

— Не говори так об отце!

Пощечина заставила меня замолчать и склонить голову над тарелкой с кексом. Больше на столе ничего не было. Мама ушла к себе в комнату, а я так и осталась сидеть одна в столовой и смотреть в полумрак, держа в руке чашку с остывшим чаем. Мне стало страшно, что им никто не нужен, и что если я оступлюсь в этой жизни, то и обо мне они забудут, вычеркнут, оставят на обочине с крестом. Для отца никто не имел право на ошибку. Для отца все должны были быть идеальными. Он гордился Русланом. Своим настоящим приемником…

Никаких годовщин, никаких поминок. Ни фотографий, ни воспоминаний. Отец вычеркнул Лену из своей жизни и пытался вытравить из нашей памяти. Я не видела, чтобы мама ходила на кладбище. Значит он ей запретил.

— Его зовут Дима…Он не такой, как другие мужчины. Ты бы его видела. Ты бы и сама влюбилась. И…для него не имеет значение, что я хромаю. Кажется, его это совершенно не волнует. Понимаю, да…должен быть подвох. Но его нет, я искала. Я, правда, искала, где может быть недостаток, но так и не нашла.

— Правда?

Вздрогнула и… резко обернулась. ОН стоял позади меня, облокотившись о ствол дерева. В руках тоже цветы. Белые лилии.

— Ты следил за мной?

Вскрикнула и от волнения не сразу смогла встать с колен. Дима резко поднял меня за талию, но я вырвалась.

— Как…как ты узнал?

— Сделал домашнее задание. Интернет. Гугл. Просто немного поискать, и все.

— Зачем?

— Хотел знать о тебе все, психолог. Или это преступление?

— А сюда зачем пришел?

— Узнал, что сегодня годовщина…

— Ааа цветы? Про лилии откуда узнал?

— Угадал.

Улыбнулся уголком рта и прошел к могиле, положил еще один букет белых лилий рядом с моим.

— Расскажи мне о ней…

Попросил тихо, и мы оба посмотрели на портрет моей сестры на памятнике. Его выбирала я. Из ее школьных фотографий. На этой Лена была похожа на лесную фею. Ее волосы заплетены в косу, на голове венок из полевых цветов, глаза такие голубые, как само небо.

— Мы были близки…Она любила меня.

— Почему она это сделала?

Наверное, я никогда не говорила этого вслух и никому кроме себя и про себя. И мне почему-то очень захотелось это сказать сейчас ему. Дима был единственным, кто спрашивал, и кому, и правда, было интересно не из праздного любопытства.

— Ей было тринадцать, когда она начала принимать…Они возили ее по клиникам, закрывали на лечение, но она убегала, и все начиналось снова. Отец стыдился ее. У него была неидеальная дочка. Не такая, о которой можно было рассказывать в кругу своих друзей или гордиться ею. Семья тщательно скрывала, что Лена наркоманка. Ничего не просачивалось в прессу. Полиция всегда молчала, когда ловили ее на сходках наркоманов.

Лена говорила, что она больше не принадлежит отцу и матери, и им никогда не удастся сделать из нее свое подобие. Она не хочет быть на них похожей. Это был ее протест за религиозную школу, за принудительное изучение Библии. А они снова и снова лечили ее и водили в церковь. Отец считал, что таким образом изгоняет из нее дьявола.

Они снова засунули ее в наркологический диспансер, а после закрыли в монастыре, где ее принудительно лечили. Она провела там около года. И когда вернулась…казалось, все наладилось. Она больше не принимала, была чистой, ходила в церковь, молилась у себя в комнате.

Мы попали в аварию вместе с ней…Она часто говорила, что хотела бы оказаться на моем месте и умереть. Чтобы ее не спасли. Я тогда думала, что она говорит это потому, что жалеет меня и пытается поддержать. А она и в самом деле так думала…Мы тогда остались дома одни. Я сидела внизу в оранжерее, рисовала…как сейчас помню. Я рисовала лошадь, бегущую по берегу моря…

Ощутила, как его рука легла мне на плечо, и только сейчас поняла, что по моим щекам катятся слезы. Привлек к себе, зарываясь пятерней мне в волосы на затылке.

— Потом в доме вдруг стало так тихо. Я хотела показать ей…показать рисунок. Мы как раз вечером говорили о свободе, о том, как хотелось бы стать вольными словно ветер. Помню, как поднималась по лестнице. Забыла костыли и… гипс стучал о ступеньки, а где-то вдалеке капала вода. Я нашла ее в ванной. На ее лице была умиротворенная улыбка, а глаза так спокойно и безмятежно смотрели вверх. На голове венок…и это самое платье. Отец не простил ей этой умиротворенности. А я вижу ее по ночам и… и я понимаю. Что могла