Собрание стихотворений - Георгий Шенгели

4. IV.1943

ДИСТРОФИЯ

Юных скликает Победа,Мне же — болезни рукаПесенкой бледного бредаТрогает вены виска.Жидкой берлинской лазурьюЖалкие жилки полныПод алебастровой хмурью,Втертой в висок тишины.Небо, намеренно голо,Веет холодным огнем:Белой облаткой ментолаБелое солнце на нем.И мировым напряженьемСтынет апрельская синьНад непонятным скольженьемУличных плоских пустынь.Это — цыганской цингоюСмерть ворожит надо мной,Вечно звенящей серьгоюВ мочке повиснув ушной.Бродишь бездомным фантомом,Тенью безмолвной кружишь,Отдан холодным истомамПод сталактитами крыш…

1943

ЖИЗНЬ

Мне шесть, а ей под шестьдесят. В наколке;Седые букли; душные духи;Отлив лампад на шоколадном шелкеИ в памяти далекие грехи.Она Золя читала и Ренана,Она видала всякую любовь,Она Париж вдыхала неустанноИ в Монте-Карло горячила кровь.Она таит в своем ларце старинномСухие розы, письма, дневники;Она могла бы объяснить мужчинамВсе линии несытой их руки.Всезнающей, загадочной, упрямой,Она заглядывает мне в глаза,Из книг возникнув Пиковою Дамой,Суля семерку, тройку и туза.Мне двадцать лет, а ей, должно быть, сорок.Он вял слегка — атлас и персик плеч,И перси дышат из брюссельских сборок,Маня юнца щекою к ним прилечь.Как сладко будет овладеть такою –Порочною, подклеванной вдовой:Жизнь надо брать с холодной головою,Пока она — с горячей головой.Она за дерзость будет благодарной,Под пальцы ляжет — нежной глины пласт, –Она мундштук подарит мне янтарныйИ том стихов на ватмане издаст.Она раскроет деловые связи,Она покажет в полутьме кулисВсе тайны грима, все соблазны грязи,Все выверты министров и актрис.Она уже не кажется загадкой,Хоть жадный взор стыдливо клонит ниц…Мне тоже стыдно, и гляжу украдкойНа трепеты подстреленных ресниц…Мне тридцать семь, ей двадцать два едва ли.Она резва, заносчива и зла,Она с другим смеется в бальной зале,С другим к вину садится у стола.Всё ясно в ней, от похоти до страхов,Хотя он лжет — лукавый свежий рот,И никель глаз среди ресничных взмаховМое же отраженье подает.Не упустить задорную беглянку!Девчонка! Ей ли обмануть меня?Билет в балет, духов парижских склянку, –И льнет ко мне, чуть голову клоня.Но горько знаешь этот пыл условныйИ медлишь, и томишься, и грустишь,И ей в глаза, как в кодекс уголовный,В минуты пауз трепетно глядишь…Мне пятьдесят, а ей, пожалуй, девять.Худа и малокровна и робка.В ней спит болезнь — ее боюсь прогневить:Столь сини жилки в лепестке виска.О, девочка! О, дочь моя больная!На солнце, к морю, в Ялту бы, в Сухум!Она всё та ж, но каждый день иная:Она слабеет, и слабеет ум.Учить ее? Читать ли ей баллады?Играть ли с нею в хальму иль в лото?Таясь, ловлю испуганные взгляды,В которых мглою проступает — ТО…Мне шестьдесят. И вот она — младенец.К ней в колыбели жмется дифтерит,И сверстников моих и современницКружок последний на нее глядит.Поднять ее, зажать ее в ладони,От старости холодные, как лед:Быть может, ужас, за душой в погоне,Как жар, хоть на полградуса спадет?Но нет: хрипит!.. Стою бессильным дедом:Как ей помочь? Как вдунуть воздух в грудь?А Черный Ветер, страшен и неведом,Уже летит в ней искорку задуть…

23. VII.1943

«В шаге легком и упругом…»

В шаге легком и упругомПо сухому камню плитК жизни вызванная югомСнова молодость звенит.Мне опять легко и быстро,Метко, пристально, светло;Мне опять бряцанье систраБронзы в голос налило.Синевой изюмной сизоПо ущельям осиян,Древний кряж ПаропамизаСтонет арфами парфян.Впрочем, нет; парфян не надо:Хорошо мне и без нихЗдесь, на стогнах Ашхабада,Разгрызать веселый стих.Жаркий полдень дунул меломВ каждый китель, в каждый дом:Люди в белом, город в белом,Только небо в голубом.

27. IX.1943. Ашхабад

ХУДОЖНИК

I

Пылает уголь в чугунной печке,Прозрачно-розов, как пастила.Он вздернул штору; ее колечкиПереблеснулись в глуби стекла.И свет, как мрамор, прекрасным кубомВстал неподвижно средь мастерской,И он склонился к помятым тюбам,Подняв палитру большой рукой.Наморщив брови, он рылся в тюбах,Он, как смарагды, ронял слова:«Сиенна», «умбра», и в жестах грубыхСквозила нежность, как синева.Потом неспешно в разлив орехаЛепил он кляксы из тюб цветных,Как самоцветы на грудь доспехаЧеканщик ставит, жалея их.

II

Ребристым золотом багеты облеглиДаль невесомую сияющей землиИ воздух бисерный, и зарева, и розыЗакатной замшею затянутой березы.Червонным золотом на щеках залеглиЧервонно-круглые тяжелые нули, –И тяжелела кисть, чье молодое пламяДымилось фосфором над лунными шелками.Песочным золотом ссыпался к мигу мигВ пробирке Кроноса, и конусом возник,Могильным горбиком груз лет, ушедших даром, –Но грустным человек казался, а не старым.Янтарным золотом пшеницы и зернаОн птиц приманивал на зымзу у окна,И голуби, свистя, слетались и крыламиКасались лба его, как он холста мазками.И было хорошо. Но стал вдруг людным дом,И был таким три дня. И траурным перомКачнули лошади и потащили валкоСеребряный рокайль и громозд катафалка.И зымза нищая звенела много днейПод вереницами голодных голубей.

1943

ЗИМА 1901

Зала бледно-голубая,Лампы в матовых шарах;Здесь блистала дрянь любаяНа губернских вечерах.Но совсем иное делоВ ней свершилось для меня:В некий вечер в ней виселаНад эстрадой простыня.И ее водой смочили,Луч волшебный навели,И по кругу застрочилиГолубые корабли.И на крошечные веркиХрупкой крепостцы речнойНалетели канонеркиСтаей бабочек ночной.А потом, сыро и рыжо,Потекли куда-то вкосьКрыши гранные Парижа,Башни Эйфелевой ось.И с тех пор, неодолимо,Жизнь, бесцветна и нема,Для меня проходит мимоСиней марой cinema.

1943

АННЕ АХМАТОВОЙ

Гудел декабрь шестнадцатого года;Убит был Гришка; с хрустом надломиласьИмперия.А в Тенишевском залеСидел, в колете бархатном, юнец,Уже отведавший рукоплесканий,Уже налюбовавшийся собоюВ статьях газетных, в зарисовках, в шаржах,И в перламутровый лорнет гляделНа низкую эстраду.На эстрадеСтояли Вы — в той знаменитой шали,Что изваял строкою Мандельштам.Медальный профиль, глуховатый голос,Какой-то смуглый, точно терракота, –И странная тоска о том, что кто-тоВсем будет мерить белый башмачок.И юноша, по-юношески дерзкий,Решил, что здесь «единства стиля нет»,Что башмачок не в лад идет с котурном…Прошло семь лет…Тетрадку со стихамиДостали Вы из-под матраца в спальнойИ принесли на чайный стол, — и МузаЗаговорила строчкой дневника.И слушатель, уже в сюртук одетый,В профессорскую строгую кирасу,Завистливо о Вашей дружбе с Музой,О Вашем кровном сестринстве подумал:Он с Музой сам неоткровенен был.Не на котурнах, но женою Лота,Библейскою бездомною беглянкой,Глядела вдаль заплаканная Муза,И поваренной солью женских слезПропитывало плоть ее и кожу.Глядела вспять… На блеклый флаг таможни?Или на пятую, пустую, ложу?Или на двадцать восемь штыковых,Пять огнестрельных? Или?.. или?.. или?..И слушатель, опять двоясь в догадках,Пересыпал с ладони на ладоньПокалывающие самоцветы, –А Вы, обычной женскою рукой,Ему любезно торт пододвигали…И двадцать лет еще прошло. В изгнаньиИ Вы, и он. У кряжей снеговыхНебесных Гор, в песках МавераннаграНашли приют и крохи снеди братской.В ушах еще кряхтят разрывы бомб,Вдоль позвонков еще струится холод,И кажется, что никогда вовекиНам не собрать клоки самих себяИз крошева кровавого, что сделалИз жизни нашей враг…Но вот очкиРассеянной берете Вы рукою,Тетрадку достаете из бювара,Помятую, в надставках и приписках,И мерно, глуховато чуть, поетеО месяце серебряном над ВекомСеребряным, о смятой хризантеме,Оставшейся от похорон, — и ВремяПочтительно отходит в уголок,И в медном тембре царственных стиховШаль бронзовую расправляет Вечность.

22. X.1943