Песок - Оливия Уэдсли

— Можно зажечь свет? — спросила она тихо. — Или вы думаете, что это небезопасно?

— Небезопасно? — повторил Сфорцо и коротко рассмеялся. — Вы и я затеряны в пустыне, — продолжал он усталым голосом. — Для нас нет спасения и не существует опасности! Мы не можем надеяться на возвращение, а если даже нас и найдут здесь, то это могут быть только враги.

Каро сухо заметила:

— Вы рисуете наше будущее в нерадостных красках.

Он жалел, что говорил так резко, но он нервничал и не мог говорить иначе. Он не мог ей сказать, что их единственным спасением была скорая смерть. Он чувствовал, что задыхается при мысли о горькой иронии судьбы, сыгравшей с ними такую злую шутку.

Сфорцо говорил с усилием, стараясь казаться спокойным:

— Я жалею, что напугал вас слишком мрачной картиной. Как вы думаете, не приготовить ли нам какую-нибудь еду, чтобы подкрепиться?

Они занялись приготовлением трапезы: вскипятили воду, почистили финики и приготовили немного лепешек из имевшейся у них муки. При этом занятии оба почувствовали некоторое облегчение. Они пообедали, сидя рядом на матраце и кушая пальцами. Когда они кончили обедать, Каро взглянула на свои часы, которые она носила на руке. Было двенадцать часов. Оба молчали, не зная, что сказать.

Наконец, Сфорцо заметил:

— Я попытаюсь развесить несколько пледов, чтобы устроить себе отдельное помещение.

Он тотчас встал и взял два самых больших пледа, лежавших в углу палатки. Закрепив их головными булавками Каро, он развесил пледы перед палаткой.

— Я лягу здесь и буду спать под ними, — произнес Сфорцо.

Он остановился перед входом в палатку; огонь догорал, и настала темнота, в которой неясно белели их лица.

— Вы не боитесь? — он старался говорить очень спокойно.

— Конечно, нет.

— Спокойной ночи.

Что-то в его голосе, странное и необъяснимое, взволновало Каро.

«Как я могла, как я могла полюбить человека, который так безразличен ко мне?! — думала она, когда Сфорцо исчез, оставив ее одну. — Эта ночь, это одиночество пугают меня. Я не могу думать о моих чувствах к нему, я сойду с ума. Я не могу оставаться здесь с Джиованни целые дни и недели».

Она не могла заснуть. Услыхав в темноте легкое движение, она села с сильным сердцебиением, поняв, что это Джиованни повернулся на своем жестком ложе. Потом бессознательно прислушивалась, ловя каждый звук, испытывая жуткое волнение, от которого замирало ее сердце. Она снова села, сжав голову руками.

«Что мне делать, что мне делать? Я люблю, я безумно люблю его».

Она закрыла лицо руками, стыдясь самой себя, своего чувства.

Вчера из-за нее, вернее, по ее вине, были убиты двое. Сегодня она думала о любви, жила силой своего чувства. Как она могла после такой трагедии жить рядом с человеком, которого она так безумно любила и который столько страдал из-за нее?..

Она опустилась на подушки, спрятала в них лицо, чтобы заглушить подступавшие рыдания. Но заснуть она не могла. Она укрылась грубым одеялом, вздрогнув от холода. После полного отупения последних часов и сравнительного покоя глубокого сна она не могла найти забвения. Она прислушивалась к каждому звуку — к шороху тамариндов, к шелесту песка, гонимого ветром, к собственному неровному дыханию. Она снова вздрогнула.

Ночной ветер усиливался. Ей казалось, что его холодное дыхание коснулось ее лица. Она еще вечером переоделась в одеяние, висевшее на стене палатки. Оно было из теплой, белой шерсти, сверху она надела лайковый пояс от своего верхового костюма.

Как должен был мерзнуть Джиованни перед палаткой!

Она встала и вышла, захватив с собой еще два пледа. Закрепленные им пледы были сорваны ветром и, упав на землю, закрывали его. Он лежал на земле под звездным небом и крепко спал под слоем песка, засыпавшего его лицо.

Каро опустилась около него на колени. Она подложила ему сложенный плед под голову, нежно приподняв ее. На одно мгновение она прижала к себе его усталую, бесконечно дорогую ей голову, затем уложила его на мягком пледе и укрыла его другим.

Когда Сфорцо спал, он выглядел удивительно юным, что придавало ему еще больше очарования. С бесконечной, страстной любовью она глядела на его узкое, прекрасное лицо.

Кругом царило безмолвие и одиночество пустыни, в которую они оба были заброшены навсегда. И это чувство лишь усиливало ее любовь и нежность к нему. Здесь не могло быть предрассудков, ни требований приличия, ни устоев общепринятой морали; здесь были лишь они, два человеческих существа, отрезанных от мира, предоставленных сами себе. Кругом были сыпучие, безбрежные пески, далекое небо, голубеющее днем в огненном сиянии солнца, сверкающее ночью золотистыми искрами звезд, и здесь были затеряны они оба в безмерном одиночестве пустыни.

Она поднялась на ноги. Она была с ним здесь одна, должна была проводить с ним дни и ночи, чувствовать его близость, разделять с ним одиночество, сознавая, что его брат был убит из-за нее, что он сам перенес из-за нее столько страданий. Ведь он нашел ее в палатке Гамида.

Она старалась не думать об этом, забыть позорное воспоминание, но оно было сильнее ее, не давало ей покоя. С безнадежной тоской и отчаянием она махнула рукой. Зачем эти мысли, эти страдания? Она оглянулась на Сфорцо. Он лежал неподвижно.

Она медленно вошла в палатку и снова легла, стараясь уснуть.

ГЛАВА XXIV

Жизнь, пламенная и печальная,умерла вокруг.Все прошло, кроме любви,пламенной и печальной.

Сюлли Прюдом

Только обоюдное страстное чувство может скрасить трудности жизни. Оно сглаживает неприятности, облегчает горе, заставляет забыть о долгих часах скуки.

Сфорцо и Каро делили все маленькие печали их необычной совместной жизни, стойко переносили все трудности, встречавшиеся им на каждом шагу. Палатка Роберта служила ему лишь временным привалом, и, кроме обильных запасов еды, в ней ничего не было, даже вилки, или ножа, или зеркальца. У Каро остался маленький гребешок. Она предложила Сфорцо пользоваться им. Золотые ножницы, сохранившиеся у нее, он употреблял вместо бритвы. При помощи горячей воды, небольшого количества мыла и тонкой блестящей жестянки он умудрялся бриться.

Когда он расчесывал маленькой гребенкой свои густые, темные волосы, Каро думала с невольной горечью:

«Если бы он любил меня, я причесывала бы его прекрасные, мягкие волосы, я старалась бы понравиться ему».

Она причесывала свои волосы, заплетая их в длинную косу, которая ниспадала на спину, придавая ей еще более юный, девичий вид.

За несколько недель Сфорцо сильно похудел. Его манеры стали резкими, движения отрывистыми. Под маской холодного равнодушия он старался скрыть свои истинные чувства. Он мечтал о просторе, о быстром движении, в котором он мог бы забыться, но никуда не уходил из палатки, боясь потерять ее из вида, словно предчувствие и страх перед опасностью приковывали его к ней, чтобы быть вблизи Каро. Он не думал ни о чем, боялся заглянуть в будущее, забыл обо всем, что лежало позади. Все его мысли были посвящены Каро, их глубокому одиночеству, их постоянной близости.

Сначала он был оглушен всеми событиями, обрушившимися на них. Затем, когда зажила его рана на руке и он немного оправился от всех потрясений, сознание всего происшедшего нахлынуло на него с новой силой. Прошлое с его душевными страданиями, с гнетущей тоской по Каро казалось ему теперь бледным и бесцветным. Тогда он мечтал о невыполнимом, тогда он не видел Каро, она не была с ним рядом, они были чужими друг другу.

А теперь…

Теперь она была возле него, каждый час, каждое мгновение. При ярком свете дня, в темноте звездной ночи он чувствовал ее присутствие, видел ее стройную фигуру, ее нежное лицо, прозрачную глубину ее зеленоватых, глубоких глаз, слышал звук ее голоса. Ее образ преследовал его даже в те минуты, когда он не видел Каро.

В алые часы заката, в долгие темные ночи, когда мерцание звезд слабо озаряло бездонное небо и пустынную даль песков, Сфорцо думал о Каро, и какое-то успокоение наполняло его душу. Когда они разговаривали или молча сидели в легкой мгле наступающих сумерек, он забывал обо всем, о Гамиде эль-Алиме, тень которого разделяла их, все еще возбуждая в нем дикую ревность к прошлому. Но такое успокоение продолжалось недолго. Какое-нибудь движение Каро, какое-нибудь слово, произнесенное ею, — и все менялось, словно гладкая поверхность воды под порывом ветра. Страстное желание, дикая ревность снова просыпались в нем с удвоенной силой.

Иногда ей казалось, что в его отношении к ней вкрадывалось какое-то новое чувство, но никогда она не могла бы подумать, что Сфорцо любит ее. Может быть, прежде он не был равнодушен к ней, но не теперь.

Не только его мучили воспоминания о ночи, проведенной в палатке Гамида, — и она страдала при мысли об этом. Она была так же несчастна, как он.