Под тенью белой лисы - Бронислава Антоновна Вонсович

простит: я же здесь практически на осадном положении.

Мои размышления прервала Полина сообщением, что обед готов. На письмо в моей руке она посмотрела столь страдальческим взглядом, словно я ее обездолила, вытащила из рук уже почти полученные деньги. Наверняка Фаина Алексеевна обещала премию за каждый клочок подозрительной бумаги из моей квартиры, а тут письмо, за которое можно выручить целое состояние. Но уж страдания прислуги меня точно оставили равнодушной.

– Елизавета Дмитриевна, – преданно глядя мне в глаза, сказала она. – Мне нужно сходить на рынок за продуктами.

– Сходите, – разрешила я. – Но разве на рынок ходят не утром? Чтобы купить свежее?

– Так оно и сейчас свежее. Мороз же. Чему портиться? А стоит дешевле.

– То, что осталось. Фаина Алексеевна ограничивает траты на меня? – Я делала вид, что не понимаю, куда она так срочно собралась.

– Фаина Алексеевна не любит расточительность. Она щедрая, но против лишних трат. А зачем переплачивать, если вечером можно то же самое купить в два раза дешевле? – затараторила Полина. – Так я могу сходить?

– Разумеется, я ведь уже разрешила. Кстати, когда у вас выходной?

– Боги, Елизавета Дмитриевна, да зачем мне выходной? – всплеснула она руками. – Как же вы одна-то? Разве можно?

Ее нарочитое стремление угодить вызывало лишь глухое раздражение и желание завести артефакт для проверки еды на посторонние примеси. Или хотя бы выучить плетение. Кажется, я такое видела в учебнике для военных, в разделе бытовых. А еще там был интересный раздел по допросу. Раньше мне казалось, что он никогда не пригодится, а сейчас я начинаю в этом сомневаться.

– Тогда я пойду? – воодушевилась Полина. – Чтобы быстренько туда-обратно и ужин вам вовремя приготовить.

– Да идите, наконец, – уже раздраженно ответила я.

Служанка, словно только и ждала, когда я начну на нее злиться, выскочила сразу, а буквально через минуту хлопнула входная дверь.

– Докладать побежала, – заметил проявившийся Мефодий Всеславович.

– Да что она нового скажет? Такого, чего бы Рысьина не знала или о чем бы она не догадывалась. Понятно же, что Николай сообщит о том, что ему пока не отказали.

– Но и предложение не приняли.

– Не приняли, – согласилась я. – Эх, нужно было сразу в газету объявление о помолвке подавать, тогда бы бабушка не отвертелась. Важно сообщила бы всем интересующимся, что именно это и планировала.

– Так не взяли бы объявление без ее подтверждения, – удивленно ответил Мефодий Всеславович. – Все клановые объявления с подтверждением от глав кланов идут.

– Со всех сторон обложили! – в сердцах сказала я. – С таким трудом сюда добралась, так теперь еще и удержаться надо. Смотреть, чтобы не подлили чего.

– Я присмотрю, – предложил Мефодий Всеславович. – Токмо не станут Рысьины сейчас подливать. Вам же через охрану проходить, а там заметят, ежели что не так, и не пропустят.

– Если им не заплатят, чтобы глаза закрыли.

– Это ж скоко заплатить нужно? Ежели узнают, такого мага на работу никто не возьмет более, – запротестовал Мефодий Всеславович. – Да и не одному тогда давать надоть, а всей смене. Нет, Елизавета Дмитриевна, ежели вам чего и подольют, то только снаружи. А Полина эта так-то аккуратная, да и готовит хорошо. А чтобы не сделала пакости, на то я есть.

Уверенность домового немного обнадеживала, а то я пока не могла решить: выставить ли Полину или оставить? Новую прислугу и перекупить могут, а эта – уже известное зло…

Возвращалась в лабораторию я с некоторой опаской. Мало ли, вдруг Филипп Георгиевич отправил меня подальше, чтобы не было свидетеля того, как он расправляется с оскорбителем? Конечно, он выглядел спокойным, когда меня отправлял на обед, но я-то помню, как он взбесился в конце разговора с аспирантом.

Дверь я открывала осторожно, но она все-таки предательски скрипнула, и, когда я заглянула, Соколов уже выжидающе смотрел, стоя рядом со входом. Был он один, заведующего и след простыл.

– Елизавета Дмитриевна! – воодушевленно сказал аспирант, помогая мне снять тулупчик.

Тот самый, Оленькин, на волчьем меху. Рысьина мне среди прочих вещей презентовала премиленькую шубку, но тулупчик был куда символичней. Жалко, что коврик так и остался в Ильинске, а то я и на нем с удовольствием попрыгала бы.

– Как приятно, что это вы, а не кто-нибудь из этих замшелых старикашек. Не лаборатория, а паноптикум какой-то, – продолжал радоваться моему появлению Соколов, не забыв при этом презрительно фыркнуть при упоминании старших коллег.

– Зачем же вы пошли в этот паноптикум?

Соколов ненадолго смутился, но нашелся почти сразу:

– Так должен же кто-то двигать науку? Целительская артефакторика – необычайно перспективное направление, открывающее массу возможностей, которые профукивают древние старцы, не готовые к новым веяниям.

Но воодушевление его было наигранным. Наверное, попал он сюда по той же причине, что и я: где место было, туда и взяли. Говорить я это, разумеется, не стала, тем более что в чем-то он был прав: артефакторика действительно перспективное направление.

– Филипп Георгиевич вас простил?

– Меня простил? – оскорбленно переспросил Соколов. – Это мне надо было его прощать.

– Оскорбили его вы, – заметила я.

– Я его не оскорбил. А вот он… Он вполне мог бы оформить для меня допуск на пролет.

– Разве это возможно? – невольно удивилась я. – Я была уверена, что запрет для всех.

– Как же, для всех. – Соколов несколько раз взмахнул руками, словно разминаясь перед полетом. – Уткин прекрасно пролетает туда и обратно ежедневно. Еще бы, он глава университетской бухгалтерии, а я всего лишь аспирант.

– А не холодно Уткину? – уточнила я, пораженная такими сведениями в самое сердце. – Зима же.

– Разумеется, холодно. Он, когда по дороге задумывается, всегда на юг отклоняется, – мрачно подтвердил Соколов. – Потому что зима и потому что Уткин, что с него взять? У него инстинкты на первом месте в подкорке записаны, ничем не выбьешь. А того, у кого голос разума забивает инстинкты, дискриминируют. Хотя, казалось бы, летать должны запрещать Уткину: сегодня он долетит до университета, а завтра захватит мешочек в клюв – и на юга, прожигать жизнь.

– Сколько там утка унесет…

– Не утка, селезень. Уткин же мужчина, – снисходительно пояснил Соколов, – а мужчины у уток – селезни.

– Самцы.

– Что? – удивился он.

– Мужских особей у животных обычно называют самцами.

– Так это у животных, а мы же не животные. Мы люди, – убежденно сказал Соколов. – Вот только почему-то одни получают больше других. Наверное, крякают громче.

Я поняла, что вопросы угнетения Соколовых могут обсуждаться еще очень долго, поэтому кивнула, как бы соглашаясь со словами аспиранта, и прошла к своему столу, на котором мена ждала книга, написанная Седых. Предисловие я успела просмотреть при Тимофееве, теперь собиралась перейти к более информативной