Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе - Александр Фурман

За несколько дней до поездки Мариничева выдала Фурману книжку Соловейчика «Час ученичества», состоящую из очерков о разных замечательных учителях – от Льва Толстого до Сухомлинского, и велела подготовить короткий – минут на десять-пятнадцать, дольше «эти девки» просто не выдержат, – адаптированный рассказ о любом из героев, в котором раскрывалась бы тема высокого учительского служения и – тонкими штрихами – непростой учительской судьбы. «Помни, главное – поменьше занудных подробностей и побольше пафоса!» Из-за выпускного вечера Фурман успел прочитать книгу только до середины, поэтому выбора у него не было – Лев Толстой и его яснополянская школа. Необходимый пафос он собирался извлечь из того факта, что Толстой был величайшим писателем, гением, который всего себя отдавал своему делу, – а вот, смотрите-ка, не пожалел времени и сил на то, чтобы попытаться вырвать этих в общем-то никому не нужных, пропащих крестьянских детей из их «темной» среды. Потому что нет задачи важнее, чем спасти другого человека от мрака невежества, отчаяния и одиночества, помочь ему обрести достоинство и дать увидеть возможность иной, более светлой и доброй жизни! Примерно так.

Фурман уже понял, что эти крепкие, хищные и задорные девки – совсем не Сонечки Мармеладовы и даже не Катюши Масловы. Но менять планы было поздно, тем более что его уже несколько раз кокетливо спрашивали на ходу: «А что мы с вами будем де-е-лать?..», и из внешнего кольца тут же со смешками предлагались разные нескромные ответы.

– Я хочу вам рассказать о том, как великий русский писатель Лев Толстой, произведения которого вы все наверняка проходили в школе…

– Громче! Ничего не слышно! – закричали дальние.

– Не, мы такого еще не проходили… – надули губы ближние.

– Ну как же? – удивился Фурман. – Вы что, не знаете, кто такой Лев Толстой? А вы вообще в каком классе-то учитесь?

Учились они кто где (врали?), и пока он пытался разобраться, каких писателей они знают, почти все разбежались. Остались только верная долгу угрюмая великанша-староста и две ее «шестерки». Читать им лекцию о Толстом, да и о ком-либо другом было глупо, поэтому Фурман решил просто поговорить с ними «по-человечески» и узнать, как им здесь живется. Они с унылой готовностью начали распевно жаловаться на все подряд, изъясняясь при этом таким извечным простонародно-казенным языком, что Фурман вдруг тоже почувствовал себя «в роли» – то ли наивного «доброго барина», пытающегося завести беседу с крестьянами в одном из страшных чеховских произведений, то ли благородного дона Руматы из «Трудно быть богом» Стругацких… Вздохнув, он отпустил не ожидавших такой милости и явно обрадованных девчонок и пошел искать «своих».

В какой-то момент в просвете между кустами Фурман увидел на полянке небольшую группу колонисток с Митей Храповицким в центре. В руках у него была гитара, и это, конечно, во многом объясняло его успех. Снисходительно прислушиваясь, Фурман направился было к ним, но вдруг в глаза ему бросилось искаженное Митино лицо с широко открытым ртом и выпученными безумными глазами: он вовсе не пел, а изо всех сил кривлялся, скоморошничал, подпрыгивал и чуть ли не кукарекал! Так вот чем он удерживал внимание юных бандиток… Фурману стало тошно, и он незамеченным отступил обратно в лес.

Как выяснилось позднее, трудно было всем. К счастью, на этом «культурная программа» была исчерпана. После общего обеда в огромной шумной столовой гости стали прощаться. От столовой до КПП их провожали толпы щебечущих поклонниц, и Фурман смущенно отметил, как его с профессионально-бесцеремонной лаской ощупали и похлопали по карманам. Когда девчонок отогнали, он машинально проверил, все ли цело, и мягко посоветовал стоявшей рядом Соне сделать то же самое. «Да ты что, неужели все так плохо?..» – не поверила она и тут же «с детской непосредственностью» громко сообщила остальным: мол, а вот Фурман мне сказал… Но все были заняты сборами, и никто, кроме добродушной Лариски, на эту неприятную ситуацию не отреагировал.

За воротами колонии Наппу неожиданно предложил всем сходить к Волге и искупаться – мол, в двух шагах отсюда есть вполне приличный песчаный пляж. Купальных принадлежностей ни у кого не оказалось, да и дорога предстояла нелегкая, но Наппу удалось преодолеть общее вялое сопротивление, и все потащились за ним.

Открывшийся минут через двадцать вид поражал воображение – Волга здесь была еще шире, чем у Тутаева, почти не уступая своим простором небу. Вдоль низкого берега гулял свежий «морской» ветерок, и вся река была в быстрых пенистых барашках.

То, что Наппу назвал пляжем, было просто песчаной отмелью, заросшей мелкими камышами и осокой. Пока все с сомнением разглядывали пенистую воду, он уже начал скидывать с себя одежду. Мариничева сказала, что девушкам лучше поискать более укромное место, и увела их. «Давайте, раздевайтесь скорее! Чего встали, как столбы? Вы собираетесь купаться или нет?» – кричал Наппу. Пока Митя, Борька и Фурман неторопливо расстегивались, ежась на ветру, он бегал вокруг, делая странные движения своими длинными худыми руками – видимо, это была зарядка.

Несмотря на солнце, день почему-то казался не слишком подходящим для купания… Фурман вдруг заметил, что Наппу бегает совсем голый, без трусов. «Ну, чего вы уставились-то? Никогда раньше мужских половых органов не видели, что ли? Снимайте тоже все с себя! Никого же нет вокруг! Кого здесь стесняться-то?» Митя смело стянул свои модные полосатые трусики, и Наппу похвалил его: «Вот, Храповицкий молодец, подает пример незакомплексованности. Ну, а вы что же?» Неуверенно переглянувшись, Минаев с Фурманом решили сохранить минимум приличий, хотя трусы у обоих были явно «не для приемов». «Спасибо, но нам и так очень хорошо!» – дипломатично сказал Борька. «Фу-у, какие дураки! – презрительно скривился руководитель клуба. – Трýсы! Ханжи! Предупреждаю, что вы оба сильно упали в моих глазах. Ну и черт с вами!.. А мы с Храповицким идем купаться».

Разок окунувшись у самого берега, Наппу дрожа выскочил обратно, а мужественный Митя все-таки проплыл метров десять-пятнадцать, борясь с волнами. На берегу Митя стал растираться майкой. Наппу попытался схватить чужую майку, но ее успели отнять, и он опять начал нелепо скакать вокруг, выкрикивая какие-то лозунги. Фурман старался не смотреть в его сторону: мало того, что своими движениями он напоминал больную обезьяну, но у него к тому же, несмотря на холод, явно была эрекция. Впрочем, его самого это, похоже, ничуть не беспокоило. Вскоре из-за соседнего мыса показался какой-то пароходик с народом на палубе, и Фурман с Минаевым стали упрашивать Наппу прикрыться. Однако он продолжал бегать вдоль кромки воды, бесстыдно тряся своим криво вытянутым заостренным членом под одобрительный свист и неразборчивые крики с корабля. Расстроенный Фурман просто не знал, что обо всем этом думать…

Когда они наконец добрались до Тутаева, выяснилось, что следующий поезд на Москву будет только утром. Перспектива провести ночь на страшноватом местном вокзале никому не понравилась. Начался ропот, все устало злились на Наппу за задержку. Он отправился узнавать, нет ли других вариантов, и вскоре вернулся с очень сложным предложением: если через два часа сесть на автобус, идущий куда-то в сторону от Москвы, и доехать на нем до какого-то крупного железнодорожного узла на параллельной железнодорожной ветке, то есть большой шанс взять там билеты на один из проходящих ночных поездов и рано утром быть дома. Поначалу все это показалось чем-то совершенно невообразимым. Но выбирать было не из чего, к тому же и автовокзал, по словам Наппу, выглядел немножко почище…

В автобусе соседкой Фурмана оказалась Мариничева. Он уже собирался поспать, но она предложила сделать это «в две смены»: первую половину пути он послужит ей в качестве подушки, а потом разбудит ее и сможет провести у нее на плече оставшуюся часть дороги: «Могу гарантировать, что тебе будет удобно – у меня очень мягкие плечи, это уже не раз было проверено разными людьми, и все остались довольны».

К сожалению, плечи самого Фурмана оказались жестковатыми. Мариничева пристраивалась то так, то этак и в конце концов сонно сказала, что, если он не возражает, она положит голову к нему на колени. Он еле успел подставить руки (без этой «прокладки» было нельзя, потому что с первой же секунды его «служения» у него в штанах надулся постыдно неуправляемый твердый горб) – и так, на весу, всю дорогу продержал ее круглую голову в своих ладонях, бережно амортизируя тряску. Будить ее он, конечно, не стал. От ее легких волос пахло каким-то детским шампунем, и Фурман благодарно подумал, что это первая женщина, которая так доверчиво заснула у него на руках.

Впрочем, это было больше похоже на пытку: его выжженные веки сами собой закрывались, руки и ноги сводило судорогой. Но он выдержал все. Открыв глаза и потянувшись, Мариничева очень удивилась тому, что он ее не разбудил…