Тингль-Тангль - Виктория Платова

Страстное желание снова и снова ощутить чувство полета, чувство абсолютной свободы, гонит Ваську вперед, по небесному маршруту. Каждый мускул ее тела напряжен и находится под жестким контролем, и прямо на ее глазах частокол труб превращается в чудесный лес, где главное – не потерять тропинку, иначе сгинешь навсегда. На тонких прутьях антенн сидят диковинные птицы, из-за кирпичных стволов выглядывают единороги, вепри и олени с расписанными граффити боками, – жаль, что Васька не может прочесть из них ни строчки; нет ничего прекраснее этих железных холмов. Нет ничего прекраснее огромного, чисто вымытого неба над ними.

А самое прекрасное заключается в отсутствии цели.

Движение – вот главная цель.

Кажется, оно никогда не кончится, хотя у Васьки уже гудят руки и ноги, а один раз она чуть не сорвалась с пожарной лестницы, бездумно понадеявшись на ее крепость.

Васька останавливается внезапно, как перед обрывом. Это и есть обрыв, крыши кончились. Прямо перед ней – свинцовое тело реки. Если Васька правильно сориентировалась в пространстве, это должна быть Фонтанка.

Ямакаси сидит на самом краю, уперевшись пеньковой (веревочной) ногой в водосточную трубу.

– Здорово, – подходя к нему, говорит Васька.

К чему относится это Васькино «здорово» – неясно. К реке, к крышам; к тому, что она как минимум трижды могла рухнуть вниз, но не рухнула; к единорогам, которые промелькнули перед ней подобно теням в волшебном фонаре; к диковинным птицам на прутьях антенн – и когда только им, наконец, раздадут листы с нотами и текстом песни «How Deep Is The Ocean – How High Is The Sky»?

Никогда.

Васька собирается жить долго. По крайней мере, до тех пор, пока на свете существуют крыши.

– И правда неплохо, – Ямакаси достает из кармана жилетки мятую сигарету и протягивает Ваське. После всего случившегося Васька нисколько не удивилась, если бы он добыл огонь из указательного пальца. Ничего такого не происходит: Ямакаси совершенно прозаически щелкает одноразовой зажигалкой.

– А где парни? – спрашивает он.

– Понятия не имею.

У сигареты странный привкус, но это не расслабляющая анаша, как можно было предположить, – смородиновый лист.

– Они давно просили меня встретиться, показать им, что такое настоящий ямакаси. Дать пару советов, если буду в хорошем настроении…

Настоящие ямакаси мелькали на экранах года два назад. Они пришли на смену навязшим на зубах монахам Шаолиня, они жонглировали крышами, взнуздывали верхние этажи зданий, оставляли следы на абсолютно вертикальных стенах; беспринципный монтаж, вот как думала тогда Васька, либо – «все трюки выполнены профессиональными каскадерами, не пытайтесь их повторить». Выходит – не монтаж.

– А ты в хорошем настроении?

– Вроде того.

К чему относится это татуированное «вроде того»? К реке, к крышам; к тому, что он управляет воздухом и только что продемонстрировал это потрясающей девушке (последние года три Васька воспринимает себя не иначе, как потрясающей девушкой); к мятой сигарете с привкусом смородинового листа.

– Ты смелая, – особого восхищения в голосе Ямакаси не чувствуется, он просто констатирует факт. – Только не думай, что в следующий раз получится так же гладко.

– Я не думаю.

– Вот и умница.

– Расскажи о себе. Чем ты занимаешься, кроме того, что бегаешь по крышам?..

Васька не очень любит задавать этот вопрос: что бы не ответил собеседник, он автоматически получает право на симметричное а чем занимаешься ты?

А я – такая потрясающая – до сих пор не покорила ни одного семитысячника, не принимала участие в гонках «Париж – Даккар», не топтала снегоступами предбанник Арктики, – и к тому же варю бездарный кофе в бездарной забегаловке, ты и глотка не сделаешь, не поморщившись.

– Ничем. Или всем понемногу. Какой ответ тебя устроит больше?

– И тот и другой.

– Вообще-то, у меня есть лицензия на занятия промышленным альпинизмом.

Табак в Васькиной сигарете едва слышно потрескивает, на смену смородиновому запаху приходит запах жженой бумаги; промышленный альпинизм – вот о чем она мечтала. Вот что могло составить ее счастье, раз уж она приклеилась намертво к этому чертовому Городу. Представить себя в роли промышленного альпиниста Ваське не составляет особого труда – о-о, она справилась бы с этим в два счета. Другое дело – Ямакаси. За купол Троицкого собора заходит солнце, и в его лучах Ямакаси похож на птицу Кетцаль. Когда-то давно блаженная дурочка Мика пыталась рассказать ей об этой птице, да только Васька и слушать не стала, жаль. Но и без того Васька уверена – Кетцаль, Кетцаль.

Кетцаль, повелительница всех диковинных птиц, сидящих на антеннах, хотя в случае с Ямакаси, скорее, – повелитель. Зачем повелителю какая-то дурацкая лицензия? Это во-первых. И во-вторых – татуировки. Они лениво омывают кожу Ямакаси, и волосы Ямакаси, и глаза Ямакаси – с таким же налетом ленцы, восточной созерцательности. Он никогда не будет делать то, что ему не нравится. Никогда не будет добывать в поте лица хлеб насущный. Удивительный он человек.

Или все же – птица?

– …Ха! Ты купил эту лицензию, признайся.

– Украл. А ее хозяина – убил. И забрал все остальные документы. Без документов у вас здесь не проживешь.

Ваське неожиданно становится весело – еще веселее, чем минуту назад. Не потому, что она не поверила ни одному слову Ямакаси, напротив – поверила. Но даже слово «убил» в его исполнении выглядит каким-то праздничным, керамическим, терракотовым: как древний сосуд для благовоний, как блюдо для жертвоприношений. В мякоть плодов, лежащих на блюде, так и хочется вонзить зубы, к ним приклеились перышки, лепестки, одинокие травинки; по ним ползают муравьи, а Васька всегда испытывала слабость к муравьям.

Как теперь испытывает слабость к Ямакаси.

– Я бы никого не смогла убить…

– Тебе только кажется, что не смогла бы.

– Может, и так. Однажды я едва не пришибла котенка. Он не хотел сидеть на руках, не хотел мурлыкать, не хотел привязываться ко мне.

– И ты расстроилась?

– Очень. А ведь мне было нужно совсем немного…

– Чтобы он мурлыкал?

– Чтобы он любил меня.

– Это проблема, – вполне серьезно замечает Ямакаси.

– Теперь уже нет.

– Нашла котенка, который тебя полюбил?

– Просто отказалась от мыслей о любви. Теперь сплю спокойно.

– А эти парни… Они вроде бы к тебе неравнодушны. И были бы не прочь… помурлыкать у тебя на руках.

– Меня они не интересуют.

– А я?..

Это не флирт в привычном понимании. И в самом вопросе гораздо больше детского любопытства, чем примитивного мужского желания вступить в борьбу за самку – вдруг что обломится. Ямакаси вовсе не горит желанием обладать ею, такие вещи Васька просекает моментально. Тогда чего он хочет?

– Говорят, у тебя есть заветное слово.

– Какое еще слово? – удивляется Ямакаси.

– Слово или заклинание. Ты произносишь его прежде, чем прыгнуть. Это правда?

– Враки.

– Так-таки и нет ничего?

– Ну-у… Почти. Хоть я и не люблю раскрывать свои тайны, но тебе скажу…

Только что они сидели на краю крыши, как старинные приятели; сидели и обменивались ничего не значащими репликами про убийство, любовь и котят – а теперь Васька ощущает лопатками нагретое за день железо. И не видит пи куполов, ни реки, а лишь высокий, категорически не желающий темнеть небосвод. Грозовой фронт справа – лицо Ямакаси. Он заслоняет четверть неба, затем – треть, и вот уже безраздельно властвует над Васькой. Перистые облака бровей, кучевые облака скул, один глаз – луна, другой – солнце (и солнце, и луна не круглые – вытянутые, ущербные); то, что казалось щетиной, – на самом деле тоже татуировки.

Пака-ити, раздается вкрадчивый голос возле самого Васькиного уха, пака-нуи.

– Это и есть слово? – Васька немного разочарована.

– Может быть.

Ямакаси не торопится очистить горизонт, если он полезет целоваться, – как придурки Чук и Гек, как все остальные придурки, – то обязательно все испортит.

– И что нужно делать с этим словом? С этими словами?

– Что хочешь. Можешь с маслом съесть, можешь с водкой выпить.

Он и не думает целоваться, его губы даже не смотрят в ее сторону, они смотрят вверх: произнеся бессмысленные слова, Ямакаси отлип от Васьки и теперь лежит, закинув руки за голову. Пака-ити, пака-нуи, прокручивает Васька у себя в голове, все заклинания не что иное, как глупейший набор звуков, в этом и заключается их сила.

Интересно, сколько ему лет?

С азиатами всегда так: думаешь, что двадцать, а па самом деле – сорок или тридцать пять. Морщины обходят их стороной, седина не приживается, а если уж решит обосноваться в волосах, то делает это вероломно, под покровом ночи, захватническим путем: еще с вечера все было черно, а утром – уже бело, как будто снег выпал.