Боги и влюбленные - Пол Джефферс

Улыбнувшись, я заметил:

— Последние несколько дней я и был евреем.

Иосиф подмигнул Неемии.

— Хорошо, что солдаты не стали проверять, действительно ли ты еврей.

Неемия изумленно покачал головой.

Видя, что я не понимаю, о чем речь, Иосиф снова начал извиняться:

— Мы проявляем по отношению к тебе дурной тон. Видишь ли, частью нашей веры является уложение, согласно которому мужчины-евреи должны быть обрезаны.

Когда он объяснил значение этого слова, мне хватило воспитания не выразить то, насколько я был шокирован этой необычной практикой.

Скоро домой вернулась жена Иосифа, выходившая купить продукты и собравшаяся приготовить в мою честь особое блюдо. Марта оказалась намного младше своего мужа, которому было около тридцати; она выглядела чуть старше меня. Миловидная и стеснительная, она занялась готовкой, тогда как Иосиф и Неемия угощали меня вином. Старик пил его без заметных эффектов, а мы с его внуком вскоре почувствовали себя еще лучше.

Иосиф вежливо поинтересовался, что я делал на дороге, когда его отцу понадобилась помощь, и вино развязало мой язык.

— Я сбежал от Цезаря Тиберия, — ответил я. Такое откровение вызвало в ответ тишину.

Через несколько секунд Иосиф сказал:

— Ты даже в неприятности попадаешь со стилем, Ликиск.

Марта как истинная хозяйка наполнила мою тарелку едой. Я заметил, что определенную еду она клала в определенные тарелки. Неемия прочитал молитву на особом религиозном языке, сказав в конце, что помолился и за меня. Я поблагодарил его за такую доброту. Иосиф добавил, что они бы поняли, если б я решил больше ничего не рассказывать о своих неприятностях.

Как ни странно, я был не против ими поделиться и выложил всю историю, опустив только детали своих обязанностей на Капри, хотя подозревал, что Иосиф догадывается о них, поскольку знает Рим и находится в курсе римских слухов.

— Что ты будешь делать? — спросил он.

— Пойду в Остию — там у меня друзья.

Сказав это, я понял, что кроме Остии у меня нет никаких планов.

В разговор вступила Марта. (Здравые идеи обычно высказывают самые тихие).

— Остия — это морской порт. Ты мог бы сесть там на корабль и уплыть туда, где будешь в безопасности.

В моей голове возникло веселое лицо Сабина.

— Я знаю капитана одного замечательного корабля, но понятия не имею, в порту ли он.

— Есть и другие корабли, — проницательно заметила Марта.

— А куда бы ты отправился? — спросил ее муж.

— Очень тяжело покидать свою родину, — задумчиво произнес Неемия, — но иногда следует уехать и дождаться, пока ситуация не изменится, и можно будет вернуться домой. Я жду того счастливого дня, когда смогу возвратиться в свой маленький город в Иудее.

Мягко опустив руку на плечо деда, Иосиф сказал:

— Он поклялся еще раз увидеть Палестину, прежде чем умереть.

— Далеко ли Палестина? — спросил я, думая о Марке Либере.

— До нее годы, — сказал Неемия.

— Так далеко?

Иосиф улыбнулся.

— Он говорит о времени, что провел вдали от нее. В милях Палестина не слишком далеко, хотя добираться до нее довольно долго. Сомневаюсь, что Палестина тебе понравится, Ликиск.

— У меня там друг, и если понадобится, я всю дорогу пройду пешком, — заявил я.

— Слава юношей в их силе, — сказал Неемия. — Книга притчей Соломоновых.

— А красота стариков — в их седине, — усмехнулся внук. — Оттуда же.

— Рим не выветрил из твоей головы религиозные уроки, — пробормотал старик.

Иосиф высказал отрезвляющую мысль:

— Мореходный сезон заканчивается. Сомневаюсь, что в это время года ты найдешь корабль до Палестины. Слишком рискованно. Однако в Александрию корабли еще могут ходить, а это по пути.

— Жаль будет покидать Италию, — сказал я. — Боги всегда усложняют жизнь.

— Бог справедлив, — ответил Неемия.

— Возможно, ваш бог и справедлив, — улыбнулся я, намереваясь пошутить, — поскольку мои в последнее время не слишком надежны.

— Потому что у тебя ложный бог, — проворчал старик.

Потрясенный, я опустил кубок на стол и взглянул на Неемию, не зная, что сказать.

Иосиф терпеливо объяснил:

— Евреи верят, что есть только один бог.

— Юпитер, — уверенно сказал я.

— Ложный бог, — решительно проговорил Неемия. — Единственный бог — это Яхве.

Иосиф взглянул на меня так, словно просил понимания.

— У нас разные взгляды на религию, Ликиск. Если время позволит, я тебе о них расскажу. Но сейчас ты устал. Мы приготовим тебе постель у огня, а когда ты отдохнешь и позавтракаешь, твоя голова прояснится, и ты примешь правильное решение.

— А я, — добавил Неемия, — попрошу Яхве указать тебе путь в безопасное место.

С трудом поднявшись, он склонился и поцеловал меня в лоб.

Утром мы встали рано. Иосиф беспокоился обо мне, а его жена сделала все, чтобы я хорошо поел, и завернула в один из плащей мужа хлеб и пирожки.

— Вечерами холодно, а Иосифу он не понадобится, — объяснила она, завязывая плащ так, чтобы его можно было нести как сумку.

Все это время старик молчал, хотя по его виду было ясно, что он о чем-то размышляет — возможно, о какой-нибудь религиозной фразе-напутствии. Но когда я собрался, он попросил меня об одолжении.

— В Иерусалиме у меня есть знакомый. В твоем возрасте мы с ним дружили. Его зовут Никодим, и теперь он стал очень важным человеком. Я написал письмо, которое прошу ему передать. В нем говорится, что ты — друг нашей семьи. Возможно, Никодим тебе поможет, когда ты окажешься в Палестине.

— Вы очень добры, — сказал я, беря свиток и пряча его в узелок.

Иосиф обнял меня.

— Благослови тебя Господь.

Марта поцеловала меня в щеку.

— Будь осторожен.

Опечаленный расставанием, но жаждущий начать свое путешествие в Палестину, я покинул этих добрых людей, держа в руке узел с пирожками и письмом с такой же легкостью, с какой Поликарп держал свой меч. Они смотрели на меня, пока я не вышел на улицу, к пахнущему навозом рынку скота. Оттуда я проследовал по лабиринту улиц, избегая запруженных больших дорог и многолюдных площадей, прошел через Аппийские ворота и по своим следам вернулся к Эсквилинскому холму.

Я никогда не сомневался, что однажды окажусь здесь, хотя в этом крылась большая опасность. Мне хотелось снова увидеть родной дом — возможно, в последний раз. К тому же, я знал, что не смогу отправиться навстречу неизвестному будущему, не попытавшись обрести свою единственную связь с прошлым — письмо Прокула своему сыну. Это то, что сделал бы любой мальчик, если в нем оставалась хоть капля надежды.

Идя по Риму, я видел перед собой знакомый всю жизнь город. Равнодушный к горю тех, кто шагает по его улицам, Рим не подавал виду, что знает о неприятностях, наполнивших жизнь мальчика, когда-то счастливо гулявшего здесь, вложив свою маленькую руку в теплую ладонь хозяйки дома или держась за тогу Прокула; или того юноши, что гордо шествовал без плаща и наслаждался ищущими глазами неудовлетворенных поклонников. Все известные улицы, здания, скверы, магазины, храмы, идолы — все это проходило мимо, и скорее всего, навсегда, в то время как я, беглый раб в плаще, взятом у семьи со странными воззрениями на богов, возвращался в свой бывший дом.

Поднимаясь по дороге, я смотрел вверх, на медленно раскачивающиеся деревья, растущие на вершине холма. Вскоре моему взору открылись могучие стволы дубов, а затем и крыша. Я пустился бежать, не отрывая взгляд от дома, который становился все больше: передо мной возникали знакомые стены, окна и верхушки садовых кустов, которые я когда-то заботливо подстригал.

Пройдя в сад через знакомые ворота, я замер, вслушиваясь в журчание воды в купальне и дыхание ветра в дубах. Стояла полная тишина. Не было шумных, здоровых молодых солдат, со смехом брызгающихся в бассейне. Не было приказов Ликаса, несущегося по широкой лужайке, теперь неухоженной и заросшей длинными сорняками. Не слышал я смеха Друзиллы, ее резких окриков, чтобы я убирался от выпечки и оставил в покое сладости. Из-за дубовой рощи, где ради своих побед тренировался Поликарп, не долетало ни ругани, ни бряцанья металла. Я не слышал Палласа, дразнившего меня из-за поблажек, которые иногда у меня были, а у него — нет. С кухни не доносилось хихиканья девушек. Кассий Прокул ни с кем не говорил своим сочным, приятным голосом. И не смеялся Ликиск.

В отчаянии я хотел заглянуть в дом, но побоялся.

Я пришел только для того, чтобы забрать письмо Прокула.

У подножия ныне заброшенного сада стояло три статуи. Марс, глядящий на меня с подозрением. Янус, который был рад, что я вернулся домой. И Приап.

Проигнорировав божество с его пугающим фаллосом и моим лицом, я опустился на колени там, где прежде совершал ежедневные молитвы, и начал руками раскапывать почву, которую когда-то с таким тщанием возделывал, вычерпывая и отбрасывая большие комки земли и вытаскивая с корнями красные цветы. («Мужественное племя безупречных солдат, обученных возделывать землю, — говорил мне Цезарь о римлянах. — Благодари своих богов, Ликиск, что твой хозяин не сделал тебя землепашцем».) Я подумал, что это удалось сделать всемогущему Цезарю.