Горький шоколад (СИ) - Воробьёва Татьяна

Пейрак не стал лукавить:

— Несколько месяцев.

Звонкая пощечина стала полной неожиданностью для него, ровно как и гневный взгляд вмиг потемневших изумрудных глаз.

— И сколько еще времени вы собирались шпионить за мной? — Анжелика посмотрела ему прямо в глаза.

Жоффрей не отвел взгляда.

— Я не хотел превращать все в слежку, — медленно проговорил он. — Но, когда я решился открыться вам, вокруг вашей персоны закружились толпы поклонников, и, конечно, ваш красавец кузен, внимания которого вы, к моей досаде, стали упорно добиваться. Так что прошу простить мне мои невольные сомнения в том, нужен ли вам был внезапно воскресший муж.

Анжелика почувствовала, как щеки ее начинают пылать огнем. Она ощутила себя нашалившей девчонкой, и от этого ее растерянность и обида стали еще сильнее.

— Вы не можете обвинять меня в том, что я хотела вернуть себе и нашим детям то положение в обществе, которое мы заслуживаем по праву рождения, — запальчиво произнесла Анжелика. — А кроме того, мессир, вы тоже не спешили поставить нас в известность о том, что живы.

Граф обхватил ладонью подбородок и ненадолго задумался.

— В чем-то вы правы, — наконец проговорил он. — Сумев убежать от своих палачей и от смерти, я, увы, не был волен выбирать свой путь сам, но, как только мне представилась возможность, я послал гонца разузнать о вашей судьбе и судьбе наших сыновей. И не узнал ничего. Именно поэтому я прибыл в Париж, — закончил де Пейрак.

Анжелика вздрогнула. За всеми волнениями ей как-то не пришло в голову, что Жоффрей рисковал свободой и жизнью, возвращаясь во Францию, которая обрекла его на изгнание и забвение волей короля.

Она нервно теребила подол платья. Сколько бессонных ночей она провела, мечтая вот об этом моменте, невозможном, нереальном, о том, что Жоффрей вернется к ней, к детям, и все будет так, как раньше… Но ее мечты, увы, разбились о суровую реальность. Она не узнавала в этом крепком мужчине с жестким взглядом, хриплым голосом и повадками флибустьера того изысканного и галантного тулузского сеньора, которого когда-то безумно любила и долгие годы оплакивала. И сама она тоже изменилась… Той дикарки из Монтелу, которую он любил, больше не было — она умерла около догорающего костра на Гревской площади в ту роковую февральскую ночь, что так жестоко разлучила их. И все эти долгие пять лет она шаг за шагом уходила все дальше от него, преследуемая призраком былой любви, терзаемая воспоминаниями об утраченном счастье, доведенная до отчаяния, почти сломленная… Она больше не могла жить с этой неизбывной болью — ей нужна была новая цель, новые горизонты; она должна была все забыть, навсегда похоронить в своем сердце несбыточные мечты и открыть новую страницу своей жизни, но уже без него… Но судьба сурово обошлась с ней: отчаянно пытаясь подняться наверх, она падала все ниже, и, как итог, забыв о чести и совести, желая достичь своей цели любым путем, ввязалась в эту авантюру с шантажом и свадьбой, чуть не погубив себя и детей. Пожалуй, если сейчас Жоффрей обвинит ее в том, что она предала память о нем, потеряла себя на тернистом пути жизни, то будет прав…

— Что случилось с вашим голосом? — тихо произнесла Анжелика, желая зацепиться хоть за что-то, чтобы вернуть себе самообладание.

— Это произошло на паперти Собора Парижской Богоматери, — граф задумчиво посмотрел куда-то вдаль, поверх ее плеча, словно у нее за спиной развернулась картина его последних часов перед сожжением. — Тогда я был уверен, что пришел мой смертный час, и я воззвал к Богу. Воззвал слишком громко, хотя к тому времени у меня уже не осталось сил… И мой голос сорвался — навсегда… Что ж. Бог дал. Бог взял. За все надо платить…

— На паперти… вы пели, — дрогнувшим голосом прошептала она, словно снова оказываясь среди толпы жаждущий поскорей увидеть расправу над колдуном.

Анжелику затрясло. Она побледнела, как полотно, и казалось, что вот-вот снова упадет в обморок. Жоффрей шагнул к ней. Его руки легли ей на плечи, медленно прошлись вдоль шеи вверх, к лицу. Анжелика замерла от этой неожиданной ласки и закрыла глаза, словно заново вспоминая его прикосновения, от которых кожа горела, а сердце трепетало в сладкой неге. Его пальцы коснулись пушистых локонов, выбившихся из ее прически, и замерли.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Анжелика подняла взгляд на мужа. Он, нахмурившись, рассматривал поседевшую прядь, серебрящуюся в неверном свете светильника, а потом обхватил ладонями ее лицо и заглянул в глаза.

— Расскажите мне все, — требовательно и вместе с тем нежно проговорил граф.

Она отрицательно покачала головой. Рассказать? О чем? О страданиях, которыми был отмечен ее путь, пройденный вдали от него?

— Послушайте, вокруг вас ходит столько слухов, что я не знаю, чему верить. Не упрямьтесь, прошу. Я хочу услышать правду из ваших уст, — продолжал мягко настаивать он, кончиками пальцев стирая слезинки, которые невольно наворачивались ей на глаза.

Эта затаенная нежность была сильнее любых уговоров, и Анжелика поняла, что отмолчаться ей не удастся.

Она осторожно высвободилась из его объятий и отошла в сторону, чтобы собраться с мыслями. Взгляд ее рассеянно блуждал по комнате. Именно здесь началась вся эта история с ларцом, повлекшая за собой столько трагических событий в их судьбах. Именно тут она и должна закончиться.

Обхватив себя руками за плечи, Анжелика начала говорить ровным, почти безжизненным голосом, так отстраненно, как будто это был рассказ не о ее жизни, а о какой-то посторонней, не имеющей к ней никакого отношения женщине.

— После костра я словно окаменела. Мой мир разрушился, его растоптали, уничтожили. Меня не волновала потеря замков, богатства, положения в обществе. Они отобрали у меня вас, — она говорила медленно, словно подбирая каждое слово. — Я шла по улицам Парижа с новорожденным Кантором на руках и думала, что же мне теперь делать. Как жить дальше? И нужно ли жить? Только плач Флоримона, убегавшего от ватаги мальчишек, бросавших в него камни и обзывавших его колдуном, заставил меня немного прийти в себя.

— Почему вы не укрылись в Монтелу, у родных? — задал Жоффрей давно волнующий его вопрос.

Анжелика вздрогнула, словно забыла о его присутствии здесь, вновь переживая ужас тех дней, а потом пожала плечами:

— Мне это даже не пришло в голову. Знаете, я только сегодня узнала, что рудник Аржантьер до сих пор является моим, — грустно улыбнулась она. — Тогда я не знала, как жить, это состояние, наверное, напоминало состояние загнанного зверя. И я уцепилась за единственное желание: отомстить!

Анжелика шагнула в сторону окна. Ей так хотелось прижаться лбом к прохладному стеклу. Она чувствовала себя, словно в лихорадке. Отметив про себя, что ларец с ядом исчез с подоконника, она с облегчением подумала, что теперь все кончено и Дегре знает, что делать с ним дальше. Перед ней же сейчас стояла более сложная задача. Она не привыкла откровенничать, тщательно охраняя свои тайны и мысли от других, но нужно было рассказать Жоффрею обо всем, нужно было, чтобы он понял ее.

— Монах Беше умер через месяц после вашей казни, — Анжелика пристально вглядывалась в ночь за окном, но видела не спящий парк и звездное небо над ним, а совсем другую ночь и себя, растерянную, одинокую, бредущую по улицам заснеженного Парижа и одержимую только одной мыслью — убить ненавистного монаха. — Я хотела его смерти, я радовалась ей, словно безумная, но она не принесла мне ничего — ни облегчения, ни покоя. Я не думала ни о сегодня, ни о завтра, абсолютное безразличие и смертельная тоска заполнили меня полностью, не оставив место ни чувствам, ни желаниям. Это было странное время, словно затянувшийся кошмарный сон, и в какой-то момент я проснулась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она отвернулась от окна и посмотрела на мужа.

Жоффрей, прислонившись к одному из столбиков кровати, закурил сигару. Терпкий запах табака легкой дымкой поплыл по комнате. Анжелика невольно улыбнулась: хоть в чем-то он остался прежним. Мужчина же в задумчивости не отрывал взгляда от своей вдруг раскрывшейся с неожиданной стороны супруги. Он понимал, о чем говорит Анжелика: воскресший сохраняет лишь смутное воспоминание о том, как он шел по царству мертвых. На паперти собора Парижской Богоматери он просил не милосердия, а справедливости. И обращался не к тому Богу, чьи заповеди нередко нарушал, но к Тому, кто олицетворял собой Разум и Знание: «Ты не вправе оставить меня — ведь я никогда Тебя не предавал».