Тиски - Владимир Рыбаков

Трудновато, конечно, привыкнуть к армейской дисциплине, но ощущение силы и собственной необходимости ослепляют. Возвращаясь из бани или из Дома офицеров, рота запевает. Недавний призывник дерет глотку, не замечая насмешливых взглядов умудренных опытом армейской жизни товарищей.

По обеим сторонам дороги дремлют в сорняках колхозные помидоры, и забывает парень, что он в строю, уж слишком весело живет его тело, уж слишком беззаботны его мысли. Парень делает шаг вбок и с юным лихачеством срывает еще зеленоватый помидор. Колонна останавливается. К молодому солдату подбегает ротный, вырывает из его рук помидор, швыряет его на землю и злобно раздавливает сапогом. Парень слышит: «Сволочь. Мародер. Десять суток». Молодой солдат простодушно не понимает. Еще несколько месяцев назад подобрать на колхозном поле овощ было так же естественно, как дышать. Все его существо хочет оправдаться, сказать, что не вор он! Что это ошибка, невольное движение, подсказанное гражданской жизнью. Он открывает рот, но его благие намерения опять жестоко пресекаются: «Молчать! Пятнадцать суток! И радуйся сволочь. Мародеров, таких, как ты, к стенке ставить надо».

Через полмесяца с гауптвахты в казарму приходит другой человек. Камера отучила его беззаботно глядеть на жизнь. Само выражение его лица изменилось, исчезли детскость, вера в людей. Позже, через год-полтора, этот парень мне сказал: «Слово мародер меня потрясло до потрохов! Что я тогда понимал! Ничего. Что-то сломалось во мне на губе, что предохраняет человека от реальности. Все у нас ложь. Я на гауптвахте понял, что только и остается: принять эту грязную, нечестную реальность. И бороться с ней, при этом стараясь не погибнуть. Существовать, дожидаться демобилизации, запрятав от грязи все свое человеческое. Надеюсь, что мне это удалось».

Трудно лишаться иллюзий, трудно согласиться с тем, что все, выученное в школе, все красивые слова могут быть безжалостно растоптаны настоящей жизнью, которой нет дела до политики, власти и того, что она сделала с каждым из нас.

В частях, стоящих на довольствии по третьему эшелону, то есть по самому низшему разряду, армейское существование быстро лишает молодого человека хоть каких бы то ни было иллюзий. Внешне еды как будто достаточно. В столовой можно захватить целый бачок того, что называется кашей, с хлебом труднее, но все же можно время от времени упросить и хлебореза выдать лишний кусок. И все же, наевшись, солдат с раздражением отмечает, что через два часа после принятия пищи голод тут как тут. Во время завтрака необходимо следить за своими кусками белого хлеба, за двадцатью граммами сливочного масла. Ни отлучиться, ни отвернуться надолго нельзя — останешься без завтрака.

На территории части живет своей торговой жизнью буфет, заведение, напоминающее, что солдат солдату рознь. Выйдя из столовой, солдат, получающий из дома денежные переводы, бросается к буфету. Он знает, что очень скоро вернется голод и что яблоко, банка сгущенного молока помогут ему равнодушно и без злобы дождаться следующего построения, другие, получающие в месяц от государства три рубля восемьдесят копеек — что и на курево не хватает, глядят ему вслед с недоброжелательством, порожденным человеческой завистью. Некоторые задумываются о смысле происходящего. И спрашивают себя, как издревле спрашивали русские люди: кто виноват?

А ко всему прочему день за днем никаких овощей. И как солдату не перемахнуть через забор части, не пойти на поиски овощей, фруктов. А в ответ гауптвахта, иногда военный трибунал. И клеймо — мародер. При этом начальство с крайним неудовольствием отмечало и продолжает отмечать, что военнослужащий срочной службы больше мародерствует на колхозных или совхозных землях, а не на приусадебных участках. Если учесть, что колхозный овощ хуже по сравнению с крестьянским и что мародерство на государственных землях карается строже, то особый отдел неизбежно приходит к выводу, что это уже политика, пусть подсознательная, но политика. И тогда трибунал старается быть беспощадным.

Я никогда не забуду, как кричал один пьяный сержант, которого волокли с колхозного поля комендантские патрули. Он кричал: «Не я, вы мародеры, я свое беру, а вы нас грабите, прикрываясь законами и уставами. Это вы мародеры».

В стройбате бывает по-всякому

К строительному батальону в армии относятся по-разному. Два солдата из одного отделения какой-нибудь мотопехотной роты могут выразиться о стройбате диаметрально противоположно. Первый вздохнет: «Ни тебе учений и строевой подготовки; да и заработать на водку, говорят, можно». Другой кривится: «Хорошо там, где нас нет. Стройбат — это не армия и не гражданка, так, что-то среднее между полковником и мотоциклом. Там, хоть и муштры нет, а минуты равны часам, часы — дням. Демобилизации ждешь не дождешься; да и соблазнов в стройбате множество, так что немудрено из стройбата попасть в дисбат».

Часто бывает в жизни, что противоположные мнения одинаково правдивы. А мелочи всегда зависят от освещения, от того, выгодно или невыгодно падает свет. В стройбате армейской дисциплины действительно почти нет, во всяком случае, она сведена до минимума. Дневального у тумбочки практически нет, гуляет или спит, койки плохо заправлены — и никто не орет, никто не расшвыривает в разные стороны постельные принадлежности. В казарме стройбата глаз сразу приметит обилие радиоприемников, а нос почувствует стойкие элементы, присущие только коммунальной квартире. Один знакомый паренек, живший до армии в коммуналке, рассказал, что, попав случайно в казарму стройбата, ощутил дурноту, встретив привычно-отвратительный дух коммунального жилья. Строевые занятия в стройбате проводятся редко и спустя рукава. Гуляет себе стройбатовец по территории части, пуговицы обмундирования расстегнуты, бляха пояса висит, головной убор сбит на лоб или затылок, встречным офицерам чести не отдает — те и не косятся, разве что замполит прикрикнет для куражу, чтобы как-то спастись от собственного бессилия. А после скажет за рюмкой своим знакомым: «Не тот теперь военнослужащий пошел. Раньше Иван-стройбатовец сначала боялся, а после уж думал. Теперь наоборот, ты ему сначала выгоду дай, а там видно будет. Ученый народ пошел».

Стройбатовец в быту сначала специалист — то есть экскаваторщик, каменщик, бульдозерист, плотник и только потом солдат. Посадив рядового на гауптвахту, сажаешь работягу, который, можно сказать, и без «спасибо» план дает. Невыгодно. Так что, хоть и хочется порой начальству быть беспощадным, да план не позволяет. Существует в стройбате главнейший вопрос: Кому нужно чрезвычайное происшествие? И ответ: ЧП никому пользы не приносит. Вопрос этот задает и на вопрос этот отвечает начальство, а стройбатовец — шепотом: «Что ЧП по жизни нашей бьет — это им наплевать, лишь бы по их погонам не ударило!» Лопнул трос, болты от пятидесятиградусного мороза раскрошились — и придавило парня насмерть. Мгновенно труп окружен коммунистами, командирами, политработниками, окружен так, чтобы никто не видел, как и почему погиб человек. Все знали, что тросы давно нужно было сменить, и вдруг оказывается, что старые тросы были новыми, а в пятидесятиградусный мороз никто никого не заставлял работать. Почему же тогда погиб солдат?! Ответ очень прост: по собственной вине. Полез куда не нужно, был пьян, был недисциплинирован. Домой написали, что погиб при исполнении служебных обязанностей, что родные могут им гордиться, а начальству отписали, что сам полез куда не надо. Все просто. Одна мать будет горевать всю жизнь, да старшине, инженеру или ответственному за соблюдение нормативов безопасности влепят выговор или перекинут с одного объекта на другой — служи дальше.

Мне рассказали историю стройбатовца по фамилии Степанюк. Степанюк что Иванов — фамилия у нас ходкая, за ней и человека трудно разглядеть. А этот вот Степанюк был странным, потому что верил, что везде можно добиться справедливости. Служил он в одном железнодорожном батальоне, которому дали приказ проложить где-то под Воспоружаном странную дорогу: начиналась она ниоткуда и вела как будто в никуда. То ли для переброски танков, то ли для ракет. Как это часто делается, к месту начала работ привезли и поставили на никогда не оттаивавшую землю бюст Ленина. На людей это сперва всегда действует: лес, мороз и вместо горячего чая мистический Ильич. В такие минуты анекдоты о нем на ум не лезут, охватывает-таки странная торжественность.

Разбили лагерь. Мороз от тридцати пяти до пятидесяти градусов. Въедается в душу. Для офицеров пригнали вагон: они там ели, спали. Выходили из вагона отдавать приказы, иногда на охоту. Для личного состава — палатки. Казармы? Ты солдат и не на курорте. Овощехранилище? И так будешь жрать, что дают. Утепленный пункт технического контроля? Еще чего! Баня? Посмотрим, видно будет. Зато вдоль будущей трассы незамедлительно протянули, взяв за исходную точку бюст Ленина, стенды, плакаты и транспаранты. Что значит работать по двенадцать часов на сорокаградусном морозе да еще без будок для отогрева, знает только тот, кто это испытал. Через месяц на пилораму отказывались идти. Непослушные руки сами лезли на визжащее железо. Приходилось офицерам выходить из вагончика, угрожать трибуналом. Присягу, мол, давал? Давал! Вот и топай, а не то демобилизации в дисбате не дождешься. Это приказ! Знаешь, что дают за невыполнение приказа.