А жизнь одна... - Иван Папуловский

В новом просторном цехе московских гостей окружили рабочие. Директор завода представил высокого, со смуглым морщинистым лицом человека в черной кепке-тельмановке, с жилистыми большими руками:

— Хейнрих Трильк — трудится на «Эльбеверфи» с тридцатого года.

Старый рабочий пожал руки гостям, оглянулся на директора, словно спрашивая — можно сказать?

— В общем, — кашлянув в кулак, произнес он не без гордости, — еще мой отец тут работал. Ну, а теперь и сын Гюнтер встал со мной рядом. Вдвоем, в общем, тут работаем — вот Курт Шоман знает…

Он показал на пожилого мужчину с загорелой обширной лысиной через всю голову — только где-то от висков к затылку тянулась полоска коротко остриженных седых волос.

Оказалось, что Курт Шоман не только знает всех на «Эльбеверфи», но буквально все на заводе и в городе знают Курта Шомана. Начинал он здесь после войны клепальщиком, а теперь руководил бригадой сварщиков на эллинге. Депутат городского Совета многих созывов, член боевых рабочих дружин, кандидат в члены Центрального Комитета СЕПГ… А его двадцатилетний сын Вольфганг — активист Союза свободной немецкой молодежи, работает тоже на «Эльбеверфи», другой сын, Клаус, — строитель и тоже активист ССНМ.

Вечером, на приеме в честь советских гостей в банкетном зале Дома культуры, Николай Иванович и Анна Порфирьевна сидели между двумя Куртами — Шоманом и Набутом — и с интересом слушали их пояснения о теперешнем отношении немцев к Советскому Союзу, к советским людям.

Курт Шоман внимательно следил за содержимым рюмок и бокалов своих соседей, заметил, что Анна Порфирьевна с удовольствием, хоть и небольшими глотками, отпивала еще пенящееся искристое шампанское, — и так же понемногу добавлял в ее бокал…

С Куртом Шоманом Николаю Ивановичу говорить было интересно. Два рабочих человека, никогда не претендовавшие на какие-то должности, а высоко ценившие свое место, один — у станка, другой — на эллинге, они отлично понимали и мысли, и настроение друг друга. Шел ли разговор об организации труда, или о системе оплаты и стимулирования, или о том, как строится и распределяется жилье, как налажен быт, достаточно ли мест в детских садах и яслях… Впрочем, тут уж брала слово Анна Порфирьевна, хоть и владела немецким похуже — подзабыла почти за четверть века. Тем не менее беседа текла доверительно, по-семейному.

Это был чудесный вечер. Николаю Ивановичу надолго запомнилось, как Курт Шоман положил свою морщинистую руку на его руку и очень проникновенно сказал:

— Вот о дружбе много говорим и пишем… Я понимаю так, что дружба с Советским Союзом — дело для нас очень серьезное. И не потому только, что СССР — самый надежный для нас заказчик, ведь сейчас все туристские теплоходы строим для вас, но, главное, мы чувствуем себя уверенно, за нами сила всего социалистического лагеря. Вы понимаете, за рекой, за Эльбой — уже они, совсем иной теперь, совсем чужой для нас мир, хоть и говорят там по-немецки. Столь близкое соседство с ними — через реку, сложные отношения у некоторых наших рабочих даже в семейном плане дают себя знать, и не в общем-целом, а в конкретных проявлениях…

Николай Иванович внимательно слушал Курта Шомана, иногда кивал головой в знак согласия и одобрения.

— Мы довольны, что на «Эльбеверфи» сформировался политически зрелый, закаленный коллектив, — продолжал между тем Курт Шоман. — У нас люди понимающие, каждый пятый — коммунист… С вами, советскими людьми, нас теперь все связывает, все! А с ними — даже общий язык не помогает…

Рядом с Бойценбургом — огромный Гамбург с его капиталистическими порядками, но, оказывается, гамбургские родственники некоторых рабочих «Эльбеверфи» с завистью смотрят на жизнь в маленьком городке за Эльбой, удивляются тому, что в нем не только нет безработицы, но всюду требуются, требуются, требуются рабочие руки…

Тост за великую дружбу с советским народом произнес директор завода. Николай Иванович весь день и весь вечер с симпатией присматривался к этому тридцатипятилетнему энергичному человеку — прямому, с открытым взглядом и, как видно, с деловой хваткой и отменной эрудицией.

— Если говорить обо мне, — сказал молодой директор, — то я сейчас не знаю, где я больше свой: в Бойценбурге? Берлине? Москве? В этих трех городах мне приходится жить, работать, решать вопросы производства, снабжения, социального развития коллектива. Связи с Советским Союзом пронизывают все стороны нашей жизни — и моей личной тоже. Так пусть же дружба наших стран и народов продолжает развиваться и крепнуть, пусть главным показателем чистой совести каждого будет его отношение, его любовь к родине великого Ленина! Прозит, друзья!

Да, это была действительность — добрые слова директора еще звучали в ушах Николая Ивановича, а рядом с ним, за этим праздничным столом, сидели его немецкие друзья, и к нему обращены их улыбки, все не во сне, наяву — ведь и его растроганная Анечка — рядом!

Они вернулись в Шверин ночью, встретившая их у входа в спящий дом под камышовой крышей дежурная предложила ужин, а если не хотите — чашечку кофе, коньячку? Но Николай Иванович и Анна Порфирьевна пожелали Курту Набуту, молодому шоферу, сменявшему Вилли в дальних поездках, приветливой дежурной спокойной ночи и поднялись к себе — в просторную комнату на втором этаже, с двумя кроватями, мягкой мебелью, цветным телевизором. На придиванном продолговатом столике стояли вазы с апельсинами, бананами и яблоками, бутылки пива, кока-колы, лимонада и минеральной воды — что пожелаете, дорогие гости, это все для вас.

Николай Иванович включил настольную лампу и бра, подошел к стеклянной двери, ведущей на балкон, открыл одну створку. За деревьями при лунном свете тускло, прохладно поблескивала свинцово-матовая гладь озера — оно было в сотне метров, не больше. Сразу в комнату, обволакивая стоявшего в проеме двери деда, потянуло какой-то приятной сыростью, запахами влажной земли, прошлогодней листвы и лопнувших почек на деревьях — трудно точно сказать, из чего состоял этот бодрящий, горьковато-ароматный букет весны. До чего ж хорошо!.. Анна Порфирьевна встала рядом, приклонила голову к плечу мужа — так покойно, радостно, уютно было ей в этот славный, счастливый миг.

Самое потрясающее ждало их через день, после чудесной многотысячной первомайской демонстрации, которую они приветствовали с возвышения перед музеем — на площади перед герцогским замком. Курт Набут и Вилли (в праздники он не отходил от гостей) повезли Николая Ивановича и Анну Порфирьевну в Дом офицеров гарнизона. В старинном здании на одной из красивых шверинских улиц оказалось много просторных помещений, в том числе вместительный зрительный зал. В концерте самодеятельности участвовала молодежь, пионеры и школьники Шверина, солдаты расквартированных в округе советских воинских частей и Национальной народной армии ГДР.

Вела концерт розовощекая, с лучистыми глазами и красивым грудным голосом девушка из Союза свободной немецкой молодежи. По реакции зала на ее реплики, шутки, по горячим аплодисментам в ее адрес чувствовалось, что девушку эту здесь знают, любят. Она свободно говорила не только по-немецки, но и по-русски, правда, с милым акцентом, но довольно четко и правильно.

Было показано много удачных сценок, танцев, спето песен, и вдруг, как-то неожиданно для всех, словно по мановению волшебной палочки ведущей, за ее спиною вырос детский хор — девчонки и мальчишки в белых блузах и синих пионерских галстуках. Немецкие дети — здоровые, жизнерадостные, дисциплинированные.

— Как бесшумно выстроились — в один миг, — шепнула Анна Порфирьевна, а Курт Набут, сидевший рядом с ней, довольно кивнул головой.

С достоинством вышел руководитель хора — видимо, учитель пения — в отлично отутюженном сером костюме, больших роговых очках. В зале воцарилась тишина, учитель поднял дирижерскую палочку…

Николай Иванович и Анна Порфирьевна, потрясенные, посмотрели друг на друга: не ослышались ли они? Да нет, немецкие дети своими чистыми, удивительно прозрачными голосами по-русски пели то, чего действительно не ожидал никто:

Вставай, страна огромная,Вставай на смертный бой —С фашистской силой темною,С проклятою ордой…

Великая песня, великий гимн Отечественной войны, прозвучавший впервые в самом начале гитлеровского нападения на нашу страну и непревзойденный по силе чувства, по точности образов ни в годы сражений, ни после…

А под сводами зрительного зала звонкие детские голоса старательно выводили по-русски слова «Священной войны», призывая все кары мира на головы фашистских захватчиков. И девушка-ведущая стояла сбоку от хора и пела вместе со всеми.

Мой дед опять почувствовал, что глаза его стали влажными. А Анна Порфирьевна, как всегда в момент большого волнения, искала в сумочке носовой платок и никак не могла найти, хотя он то и дело попадал ей в руки…