Гибель веры - Донна Леон

— Ой, он прямо набросился на меня. Сказал — я что-то из себя изображаю. — Посмотрела на него, забыв о яблоке. — Но я ничего не изображаю, — правда, хотела узнать. Не понимаю этого: в смысле — Бог не может быть сразу и тем и тем, разве… — Поймала себя на том, что чуть не использовала обсуждаемое местоимение. — Разве это возможно?

— Не знаю, ангел мой, с тех пор как я это все учил, прошло много лет. Думаю, Бог может быть всем, чем захочет. Он, видимо, настолько велик, что наши мелочные правила насчет реальности вещества и нашей крохотной вселенной ничего для него не значат. Ты об этом не думала?

— Нет, не думала. — Она отодвинула свою тарелку, поразмыслила. — Наверно, такое возможно. — Опять пауза на раздумья. — Можно я пойду делать уроки?

— Конечно. — Он протянул руку и взъерошил ей волосы. — Если будут затруднения с математикой, серьезные, — приноси мне.

— А что ты сделаешь, папа, — расскажешь мне, что не можешь помочь, потому что с тех пор, как ты учился в школе, математика стала совсем другой? — со смехом спросила Кьяра.

— Разве не так я всегда поступаю с твоей домашней работой по математике, дорогая?

— Да. Наверно, ты и не можешь иначе?

— Боюсь, что так. — И он откинулся на спинку стула.

Глава 13

Вечером Брунетти посвятил себя чтению ранних отцов церкви — форме досуга, которой обычно не слишком увлекался. Однако вторжение религиозной темы в личную и в профессиональную жизнь не в его силах предотвратить. Начал с Тертуллиана, но немедленно возникшая неприязнь к этому напыщенному пустословию заставила его перейти к писаниям Святого Бенедикта. Тут он набрел на такой пассаж: «Муж, коего ведет неумеренная любовь, столь страстно соединяющийся со своей женой, что даже если бы она не была женой ему, а он все равно хотел бы ее иметь, творит грех».

— «Иметь»? — произнес он вслух, поднимая глаза от страницы и надеясь воздействовать на Паолу — сидит подле него, почти засыпает над заметками к уроку, который ей предстоит завтра провести.

— А-а-а?… — вопросительно протянула она.

— И мы позволяем этим людям обучать наших детей?!

Он прочел ей этот текст и скорее почувствовал, чем увидел ее реакцию.

— Что это значит? — решил уточнить он.

— Это значит, что, если людей посадить на диету, они будут думать о еде. Заставлять бросить курить — все мысли о сигаретах. Мне кажется, логично так: скажите человеку, что не должен заниматься сексом, — станет одержим этим предметом. А тогда — давайте ему возможность учить других, как жить половой жизнью… и не оберетесь неприятностей. Вроде как слепой учит истории искусств.

— Почему ты никогда мне ничего такого не говорила? — спросил он.

— Мы же условились, и я обещала: никогда не вмешиваюсь в религиозное обучение детей.

— Но это же сумасшествие! — Он хлопнул рукой по страницам раскрытой книги.

— Конечно, сумасшествие, — ответила она совершенно спокойно. — Но разве большее, чем основная часть того, что они видят и читают?

— Не знаю, о чем ты.

— Мадонна, секс-клубы, секс по телефону… перечислять можно без конца. Это всего лишь обратная сторона той же медали, явления, породившего того маньяка, который это написал. — Показала на книгу в его руках. — И там и там секс превратился в навязчивую идею. — И Паола вернулась к своему.

Через несколько секунд Брунетти сказал:

— Но…

И молчал, пока она на него не взглянула. А когда на него обратили внимание, повторил:

— Но неужели они действительно рассказывают детям подобное?

— Я тебе напомнила, Гвидо — это все на твое усмотрение. Ведь не кто иной как ты настаивал, чтобы они изучали… сейчас — твоя точная формулировка — «западную культуру». Ну так Святой Бенедикт — это из него тот злосчастный пассаж? — и есть часть западной культуры.

— Но не могут же их такому учить!

— Спроси Кьяру. — Она опять склонилась над заметками.

Оставленный во взрывоопасном состоянии Брунетти решил: на следующий день так и сделает. Закрыл книгу, отложил и вытащил из стопки на полу возле дивана другую. Устроился поудобнее и углубился в «Историю Иудейской войны» Иосифа Флавия, как раз добрался до описания осады императором Веспасианом Иерусалима, когда зазвонил телефон. Он протянул руку к небольшому столику рядом и взял трубку.

— Брунетти слушает.

— Синьор, это Мьотти.

— Да, Мьотти, что случилось?

— Подумал, что надо вам позвонить, синьор.

— Зачем, Мьотти?

— Один из тех людей, к которым ходили вы с Вьянелло, мертв. Я сейчас там.

— Кто это?

— Синьор да Пре.

— Что случилось?

— Мы… не уверены.

— Что значит — не уверены?

— Может, лучше вам прийти и взглянуть, синьор.

— Где вы?

— Мы у него в доме, синьор. Это…

Брунетти прервал его:

— Я знаю, где это. Что произошло?

— В квартиру под ним с потолка потекла вода, и сосед поднялся посмотреть, что случилось. У него был ключ, так что он вошел и обнаружил да Пре на полу в ванной.

— И что?

— Похоже, упал и сломал шею, синьор.

Он подождал дальнейших разъяснений, но ничего не последовало.

— Позвоните доктору Риццарди.

— Уже сделано, синьор.

— Хорошо. Буду минут через двадцать.

Он положил трубку и повернулся к Паоле: перестала читать — заинтересовалась, чем кончится разговор.

— Да Пре. Упал и сломал шею.

— Маленький горбун?

— Да.

— Бедняга, вот не повезло! — отреагировала она импульсивно.

Брунетти воспринимал такое по-другому, конечно, — в соответствии со своими положением и профессией.

— Может быть.

Паола посмотрела на часы.

— Почти одиннадцать.

Брунетти уронил Флавия на Святого Бенедикта и поднялся.

— Стало быть, до утра.

Она тронула его за руку:

— Шарф надень, Гвидо, сегодня холодно.

Он нагнулся и поцеловал ее в макушку, взял пальто, не забыл шарф и вышел из дома.

Когда добрался к да Пре, увидел: полицейский в форме стоит через улицу от парадной двери. Узнав Брунетти, тот отдал честь и сказал в ответ на вопрос, что доктор Риццарди уже прибыл. Наверху — другой полицейский, Корсаро: в открытых дверях квартиры, тоже отдал ему честь и отошел в сторону.

— Доктор Риццарди на месте, синьор.

Комиссар вошел и направился в дальнюю часть квартиры, — оттуда виден свет и доносятся мужские голоса. Шагнул, по-видимому, в спальню: у стены — низкая кровать, маленькая, как колыбель. Двигаясь дальше, ступил во что-то мягкое и жидкое. Сразу остановился и позвал:

— Мьотти!

Молодой полицейский тут же появился в дверях на дальней стороне комнаты.

— Да-да, синьор?

— Включите свет!

Мьотти сделал это, и Брунетти глянул на свои ступни, тщетно пытаясь утихомирить бессознательный страх, что он стоит в крови. Вздохнул с облегчением — это всего лишь мокрый ковер, пропитавшийся водой, которая натекла через открытую дверь ванной. Пошел дальше по комнате и остановился у освещенного дверного проема: там разные звуки, двигаются люди… Войдя, он увидел доктора Риццарди: склонился над лежащим на спине мертвым телом, как много, много раз.

Услышав шум позади себя, встал, подал было руку, но потом убрал и стянул тонкую резиновую перчатку, снова подал руку:

— Виопа sera, Гвидо.

Он не улыбался, но если бы и вздумал, это мало что изменило бы в аскетической суровости его лица. Слишком долгое созерцание насильственной смерти во всех видах сточило плоть с носа и щек, как будто лицо его сделано из мрамора и каждая смерть отколупывала очередной крохотный кусочек.

Риццарди отступил в сторону, открыв взору Брунетти маленькое тело: став в смерти еще меньше, да Пре как будто лежал у ног великанов. На спине, голова откинута назад, но не касается пола — одетая черепаха, которую перевернули и оставили лежать на спинном щитке забавляющиеся мальчишки.

— Что случилось? — спросил Брунетти.

Только сейчас он заметил, что у Риццарди брючины промокли от колена до щиколотки, а его собственные туфли мокнут, потому что он стоит в воде, на полсантиметра покрывающей пол вокруг.

— Похоже, он открыл воду, набрать ванну, и поскользнулся на полу.

Брунетти посмотрел: ванна пуста, вода закрыта, круглая черная резиновая пробка лежит на бортике. Снова взглянул на мертвеца: в костюме и галстуке, но носков и туфель на нем нет.

— Поскользнулся на плитках босиком? — задал вопрос Брунетти.

— Похоже, что так, — ответил Риццарди.

Комиссар попятился из ванной, и Риццарди, закончивший свою работу, последовал за ним. Брунетти осмотрел спальню, хотя понятия не имел, что ищет. Три окна с задернутыми на ночь шторами, несколько картин на стенах, кажется, что их повесили десятилетия назад и больше не замечали. Коврик, толстый и старый, что-то персидское, теперь размок, цветы потускнели. Красный шелковый халат лежит поперек в ногах кровати, а под ней, как раз за той точкой, до которой дошла вода, маленькие туфли да Пре, аккуратно поставленные вместе, поверх них аккуратно сложены черные носки.