Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 2 - Саша Токсик

которая при знакомстве оказывается Ниной.

В её голосе звучит ненависть к более удачливой коллеге.

— Степановне ещё работать и работать, — соглашается Катя — она трех первых секретарей на тот свет проводила, а тут стоило на недельку с радикулитом слечь, эта жучка на её место — шасть.

Мне трудно осуждать Молчанова за то, что он избавился от сотрудницы, которая хоронила его предшественников "на потоке". Есть в этом факте что-то неприятное. Но вслух я эту мысль не высказываю.

— Прям жучка? — удивленно поднимаю брови.

На меня тут же вываливаются откровения о вечно отсутствуюем вахтовике-муже, заброшенных "на бабку" детях и прочие страшилки о дряни-карьеристке. Еще Светка спит с завгаром Ковалёвым, главврачом районной больницы Мельником и, конечно, с самим Молчановым, а еще курит как паровоз, причем, не какие-нибудь болгарские, а исключительно импортные сигареты.

Последнюю информацию я принимаю к сведению. Идти с пустыми руками к секретарше смысла нет, так что я, наконец, отправляюсь к Комарову.

В кабинете у Комарова всегда темно. Вроде шторы распахнуты и окна вымыты. И все же внутри всё подернуто пыльной серостью, словно депрессивная инстаграмщица наложила на картинку фильтр-виньетку.

— Ветров? Заходи.

— Искали меня, Павел Викентич — спрашиваю.

— И не нашел, — моментально окрысивается Комаров, — ты считаешь нормальным, что за тобой инструктор райкома бегать должен?

— Работа такая, — оправдываюсь без особого раскаяния, — фотокорра ноги кормят…

— Ладно, Алик, я понимаю, — моментально успокаивается он, словно злился для вида. — Хорошо, что ты так активно приступил к своим обязанностям. И руководство твоё о тебе хорошо отзывается…

— Да ну? — вспоминаю злющую Подосинкину, — Неужели, хорошо?

— Ты не ёрничай, — хмурится Комаров, — взял моду.

— Павел Викентич, — говорю, — мне руководство заданий навешало, как кобелю репьёв… Оно ж мне голову открутит… Зачем я вам понадобился?

— Так, поздравляю тебя, Ветров, — Комаров натурально протягивает мне ладонь и несколько раз встряхивает в рукопожатии, — на твои работы обратили внимание очень серьёзные люди… областного масштаба люди… и ты рекомендован для участия в областной выставке молодых фотографов.

— Что за люди? — спрашиваю, — и когда выставка?

— Не твоего ума дело, Ветров! — Комаров злится, что я после его слов не прыгаю в экстазе, — БОЛЬШИЕ люди, —он со значением поднимает палец. — Указания сверху надо выполнять не задавая идиотских вопросов.

Комаров наклоняется ко мне, впиваясь взглядом, и протягивает руку:

— Пленку давай!

Глава 12

Товарищ Комаров твёрдо уверен, что припёр меня к стенке. История звучит сомнительно даже для вчерашнего школьника. Хотя это я сейчас так думаю. С высоты, так сказать, прожитых лет.

Сколько раз меня самого, начинающего и восторженного дурили обещаниями журналы, продюсеры, административные дяди в кабинетах с кожаной мебелью и женщины. Конечно, в первую очередь, женщины.

Со временем к таким предложениям вырабатывается иммунитет. Словно красная лампочка загорается в мозгу: "Лажа! Тебя хотят поиметь!". Сейчас к этой лампочке присоединяется сирена "Вау-вау!!!".

Из всей истории я верю только в "больших людей". Только их участие могло заставить Комарова так суетиться. Дело не в "партийной дисциплине", а в холуйской привычке прислуживать и быть полезным.

И версия с "выставкой" сляпана именно на административных высотах с высокомерной небрежностью к простым смертным. Мол, для этих дебилов и так сойдет. Любую начальственную чушь "низы" должны глотать весело и с песней.

Вот только нахрена неведомым "верхам" сдался Алик Ветров и его фото "комсомолки"? Кто-то из партийных бонз воспылал порочной страстью к юному телу Лиходеевой? Мечтает обладать её образом безраздельно? Чушь какая!

Играть дальше не имеет смысла. Изображаю радость и выкладываю перед Комаровым бухточку плёнки, завёрнутую в тетрадный листик. "Комсомолка", написано на ней крупными печатными буквами. Чтобы не перепутали.

— Вы только про выставку сообщите, Павел Викентич…

Лицо Комарова приобретает чуть брезгливое выражение. Он смахивает плёнку в ящик стола и теряет ко мне интерес.

— Тебе всё сообщат в нужное время, — инструктор берёт из стопки папку и демонстративно перебирает лежащие в ней бумажки, — Ты спешил куда-то, Ветров? Можешь быть свободен.

Выхожу из райкома с чувством досады. Вроде — сделал всё так, как собирался. Но брезгливая улыбочка Комарова въедается в память. Словно вляпался во что-то мерзкое и теперь не могу оттереть это с подошвы.

Бесконечно бегать от инструктора райкома бессмысленно. У Комарова достаточно рычагов давления. Деньги на аппаратуру, которые проходят через него. Подосинкина, которую кидает из одной эмоции в другую.

Даже мама искренне не поймёт, как можно что-то не отдать, если партия в лице ответственного товарища просит. Тут положено в таком случае жизнь отдать. Не то, что какие-то негативы.

Все эти обстоятельства я учитываю. Теперь всё зависит от того, где всплывёт плёнка. То, что она проявит себя, я не сомневаюсь. Остаётся ждать. И всё же…

Всё же ухмылочку с физиономии Комарова хочется стереть. У меня по этому поводу есть одна идея. Настолько жуткая и бесчеловечная, что сам её боюсь. От этой мысли на сердце теплеет, и за мопедом к Женьке я иду почти в хорошем настроении.

Женьку я нахожу в растрёпанном состоянии. Предполагаю худшее.

— Отказалась ехать?

— Кто? — он хлопает светлыми ресницами.

— Юлька же.

— Я и не спрашивал пока.

— Так чего страдаешь?

Мой друг шекспировски трагичен.

— Завалю, — говорит он, — Я совершенно точно завалю английский. Это факт.

— С чего ты взял? — пытаюсь вдохнуть в него уверенность.

Я уже понимаю, что нарочно никого на экзаменах не валят. Учителям наши плохие отметки нужны ещё меньше, чем нам самим. Того, чтобы откровенно "тянули за уши", я не замечаю. При этом могут помочь наводящим вопросом или закрыть глаза на неточность.

Нескольких, включая Лиходееву, откровенно не любят. Им дают возможность барахтаться и глядят, как те выплывут сами. Но Женька, вроде твердый хорошист. На хорошем счету.

— Ничего не помогает, — шепчет он, — чем больше учу, тем меньше помню.

И он вываливает на меня историю своих сложных отношений с английским языком. Алик, безусловно, и так её знает, а я вникаю на ходу.

Проклятый инглиш никак не давался прямым и практичным мозгам Женьки Ковалёва , "грустная " собака у него неизменно превращалась в "голубую", "лондонский смог" в курильщика, а что Женька делал со словом "важный", заставляло рыжую англичанку краснеть и хватать ртом воздух,