Стихотворения и поэмы. Дневник - Белла Ахмадулина

Владимиру Высоцкому

I

Твой случай таков, что мужи этих мест и предместийбелее Офелии бродят с безумьем во взоре.Нам, виды видавшим, ответствуй, как деве прелестной:так – быть? или – как? что решил ты в своем Эльсиноре?

Пусть каждый в своем Эльсиноре решает, как может.Дарующий радость, ты – щедрый даритель страданья.Но Дании всякой, нам данной, тот славу умножит,кто подданных душу возвысит до слёз, до рыданья.

Спасение в том, что сумели собраться на площадьне сборищем сброда, бегущим глазеть на Нерона,а стройным собором собратьев, отринувших пошлость.Народ невредим, если боль о Певце – всенародна.

Народ, народившись, – не неуч, он ныне и присно —не слушатель вздора и не покупатель вещицы.Певца обожая, – расплачемся. Доблестна тризна.Так – быть или как? Мне как быть? Не взыщите.

Хвалю и люблю не отвергшего гибельной чаши.В обнимку уходим – всё дальше, всё выше, всё чище.Не скаредны мы, и сердца разбиваются наши.Лишь так справедливо. Ведь если не наши – то чьи же?

1980II. Москва: дом на Беговой улице

Московских сборищ завсегдатай,едва очнется небосвод,люблю, когда рассвет сохатыйчащобу дыма грудью рвет.

На Беговой – одной гостинойесть плюш, и плен, и крен окна,где мчится конь неугасимыйв обгон небесного огня.

И видят бельма рани блеклойпустых трибун рассветный бред.Фырчит и блещет быстролетный,переходящий в утро бег.

Над бредом, бегом – над Бегамиесть плюш и плен. Есть гобелен:в нём те же свечи и бокалы,тлен бытия, и плюш, и плен.

Клубится грива ипподрома.Крепчает рысь младого дня.Застолья вспыльчивая дрёмаостаток ночи пьет до дна.

Уж кто-то щей на кухне просит,и лик красавицы ночнойпомерк. Окурки утра. Осень.Все разбредаются домой.

Пирушки грустен вид посмертный.Еще чего-то рыщет в нейгость неминуемый последний,что всех несносней и пьяней.

Уже не терпится хозяйкеуйти в черёд дневных забот,уж за его спиною знакиона к уборке подает.

Но неподвижен гость угрюмый.Нездешне одинок и дик,он снова тянется за рюмкойи долго в глубь вина глядит.

Не так ли я в пустыне луннойстою? Сообщники души,кем пир был красен многолюдный,стремглав иль нехотя ушли.

Кто в стран полуденных заочность,кто – в даль без имени, в какойспасительна судьбы всеобщностьи страшно, если ты изгой.

Пригубила – как погубила —непостижимый хлад чела.Всё будущее – прежде было,а будет – быль, что я была.

На что упрямилось воловьедвужилье горловой струны —но вот уже и ты, Володя,ушел из этой стороны.

Не поспевает лба неумностьрасслышать краткий твой ответ.Жизнь за тобой вослед рванулась,но вот – глядит тебе вослед.

Для этой мысли темной, тихойстих занимался и старели сам не знал: при чем гостинойвид из окна и интерьер?

В честь аллегории нехитройгость там зажился. Сгорячауже он обернул накидкойхозяйки зябкие плеча.

Так вот какому вверясь рокугость не уходит со двора!Нет сил поднять его в дорогуу суеверного пера.

Играй со мной, двойник понурый,сиди, смотри на белый свет.Отверстой бездны неподкупнойя слышу добродушный смех.

1982III

Эта смерть не моя есть ущерб и зачётжизни кровно-моей, лбом упершейся в стену.Но когда свои лампы Театр возожжети погасит – Трагедия выйдет на сцену.

Вдруг не поздно сокрыться в заочность кулис?Не пойду! Спрячу голову в бархатной щели.Обреченных капризников тщетный каприз —вжаться, вжиться в укромность – вина неужели?

Дайте выжить. Чрезмерен сей скорбный сюжет.Я не помню из роли ни жеста, ни слова.Но смеется суфлёр, вседержитель судеб:говори: всё я помню, я здесь, я готова.

Говорю: я готова. Я помню. Я здесь.Сущ и слышим тот голос, что мне подыграет.Средь безумья, нет, средь слабоумья злодействздраво мыслит один: умирающий Гамлет.

Донесется вослед: не с ума ли сошедТот, кто жизнь возлюбил да забыл про живучесть.Дай, Театр, доиграть благородный сюжет,бледноликий партер повергающий в ужас.

1983

Ладыжино

Владимиру Войновичу

Я этих мест не видела давно.Душа во сне глядит в чужие краина тех, моих, кого люблю, когоу этих мест и у меня – украли.

Душе во сне в Баварию глядетьдосуга нет – но и вчера глядела.Я думала, когда проснулась здесь:душе не внове будет, взмыв из тела.

Так вот на что я променяла вас,друзья души, обобранной разбоем.К вам солнце шло. Мой день вчерашний гас.Вы – за Окой, вон там, за темным бором.

И ваши слёзы видели в ночименя в Тарусе, что одно и то же.Нашли меня и долго прочь не шли.Чем сон нежней, тем пробужденье строже.

Вот новый день, который вам пошлю —оповестить о сердца разрыванье,когда иду по снегу и по льдусквозь бор и бездну между мной и вами.

Так я вхожу в Ладыжино. Простычерты красы и бедствия родного.О, тетя Маня, смилуйся, простименя за всё, за слово и не-слово.

Прогорк твой лик, твой малый дом убог.Моих друзей и у тебя отняли.Всё слышу: «Не печалься, голубок».Да мо́чи в сердце меньше, чем печали.

Окно во снег, икона, стол, скамья.Ад глаз моих за рукавом я прячу.«Ах, андел мой, желанная моя,не плачь, не сетуй».Сетую и плачу.

27 февраля 1981Таруса

Вослед 27-му дню февраля

День пред весной, мне жаль моей зимы,чей гений знал, где жизнь мою припрятать.Не предрекай теплыни, не звени,ты мне грустна сегодня, птичья радость.

Мне жаль снегов, мне жаль себя в снегах,Оки во льду и полыньи отверстой,и радости, что дело не в стихах,а в нежности к пространству безответной.

Ах, нет, не так, не с тем же спорить мне,кто звал и знал ответа благосклонность.День-Божество, повремени в окне,что до меня – я от тебя не скроюсь.

В седьмом часу не остается дня.Красно-синё окошко ледяное.День-Божество, вот я, войди в меня,лишь я – твое прибежище ночное.

Воскресни же – ты воскрешен уже.Велик и леп, восстань великолепным.Я повторю и воздымлю в уметвой первый свет в моём окошке левом.

Вновь грозно-нежен разворот небесв знак бедствий всех и вместе благоденствий.День хочет быть – день скоро будет – естьсолнце-морозный, всё точь-в-точь: чудесный.

Грядущее грядет из близи. Что ж,зато я знаю выраженье сосен,когда восходит то, чего ты ждешь,и сердце еле ожиданье сносит.

Всё распростерто перед ним, всё – ниц.Ему не в труд, свет разметав по крышам,пронзить цветка прозрачный организм,который люди Ванькой-мокрым кличут.

Да, о растенье. Возлюбив его,с утра смеюсь: кто, Ваня милый, вы-то?Сердечком влажным это существов меня всмотрелось и ко мне привыкло.

Мы с ним вдвоём в обители моейнасквозь провидим ясную погоду.День пред весной всё шире, всё вольней.Внизу мне скажут: дело к ледоходу.

Лёд, не ходи! Хоть и весна почти,земля прочна и глубока остуда.Мне жаль того, поверх воды, путив Поленово, наискосок отсюда.

Я выхожу. Морозно и тепло.Мне говорят, что дело к ледоходу.Грущу и рада: утром с крыш текло —я от воды отламываю воду.

Иду в Пачёво, в деревушку. Во-онона дымит: добра и пусторука.К ней влажен глаз, и слух в нее влюблен.Под горку, в горку, роща и – Таруса.

Я б шла туда, куда глаза вели,когда б не Ты, кого весна тревожит.Всё Ты да Ты, всё шалости Твои:там, впереди, – художник и треножник.

Я не хочу свиданье их спугнуть.И кто я им, воссоздавая втунеих поз взаимность, синий санный путь,себя – пятно, мелькнувшее в этюде?

Им оставляю блеск и синеву.Цвет никакой не скуден и не тесен.А я? Каким я день мой назову?Мне сказано уже, что он – чудесен.

Грядами леса спорят об Океотвесный берег с этим вот, пологим.Те двое грациозных вдалекевсё заняты круженьем многоногим.

День пред весной, снега мой след сотрут.Ты дважды жил и не узнал об этом.В окне моём Юпитер и Сатурнсейчас в соседях. Говорят, что – к бедам.

28 февраля 1981Таруса

Игры и шалости