Альманах всемирного остроумия №1 - В. Попов

Поппе, английский писатель, говорил где-то: «Если небо даровало нам такое огромное количество ума, будем просить его, чтобы оно послало человечеству еще еще более рассудка, а то иначе нам не справиться с этим подарком». – «Ум и рассудок, – говорит он другом месте, – созданы как муж п жена, чтобы взаимно помогать друг другу; но они, как супруги, почти постоянно ссорятся между собою».

* * *

Один из друзей Пирона встретил его на прогулке в Тюльери. Дав заметить сопровождавшим его высокий рост и почтенный вид писателя, а также и палку, с которой тот постоянно ходил, он сказал им смеясь: «Не находите ли вы, как я, что Пирон страшно похож на прелата»? Сказав это, он идет к нему навстречу, становится на колени, как бы прося благословения. Пирон, не могший слышать их разговора, тотчас однако смекнул в чем дело. Он величественно поднимает руку, благословляет его и говорит: «Встань, не то я тебя взаправду конфирмую».

* * *

Поступив в члены Французской академии, Фонтенель[71] сказал: «Теперь на свете только тридцать девять человек могут почитать себя умнее меня».

* * *

Аббат Велли писал однажды Вольтеру, чтоб узнать, откуда он заимствовал один очень интересный и смелый анекдот. – «Что за дело, – отвечал ему Вольтер, – справедлив или ложен анекдот? Когда пишешь для того, чтобы забавлять публику, нужно ли быть настолько мелочным, чтобы писать одну только правду!»

* * *

У Лафонтена был сын, которого он с самого раннего возраста отдал Гарлею, принявшему на себя все заботы об его образовании и состоянии. Находясь однажды в доме, где был его сын, которого он давно не видал, Лафонтен не узнал его. Он заявил обществу, что находить в этом молодом человеке ум и вкус – «Этот молодой человек – ваш сын», – сказал ему кто-то. «А! я очень рад этому», – возразил добряк.

* * *

Эврипид[72] умел в случае нужды, защищаться с той благородной гордостью, которая так идет к признанному достоинству. Однажды, когда играли одну из его пьес, некоторые невежественные зрители осмелились требовать уничтожения некоторых стихов, которые они считали бесполезными и лишними. Эврипид с важностью подходит к краю сцены в говорит им: «Я пишу новые сочинения не для того, чтоб научиться от вас, но для того, чтоб научить вас».

* * *

Французский писатель Ламот-Гудар[73], говоря с Вольтером о его «Эдипе», сказал: «Это лучшее произведение в свете, надо, чтоб я его переложил в прозе. – «Сделайте это, – сказал Вольтер, – а я переложу в стихи вашу «Инесу».

Известно, что «Инеса де-Кастро» написана очень плохими стихами.

* * *

Бальзак[74] очень любил бывать в маскарадах большой оперы, где в то время собиралось лучшее общество и где знаменитый писатель находил обильную пищу для своих характеристических очерков. Сорокалетняя женщина была его любимым типом и он глубоко изучил все изгибы ее ума. Она обязана ему своим пьедесталом, своею славою и своими блестящими успехами в свете. За то и Бальзак был ее кумиром: появление его сопровождалось постоянным торжеством; его ждали с нетерпением, окружали любовью и нередко остроумный писатель возвращался домой гораздо позднее, чем предполагала В один из таких маскарадов Бальзак приехал довольно поздно, пробило уже полночь и поклонницы его таланта отчаивались с ним увидеться. Его окружили маски, завязалась живая перестрелка остроумия, но одно щеголеватое домино деспотически овладело общим любимцем. Осанка, голос, все движения незнакомки были преисполнены такой благородной грацией, что Бальзак без труда угадал в ней женщину высшего крута и польщенный ее вниманием, уверенный в ее красоте, очарованный ее блестящим умом, предался своему счастью, не замечая, как летело время. Вдруг домино без церемонии перебило своего остроумного собеседника прозаическим восклицанием кокотки: «Пора бы поужинать!» – Бальзака обдало холодом. Неужели он ошибся? Неужели прелестная маска не что другое как обыкновенная продажная женщина? Он невольно сделал движение, чтоб освободить свою руку, но одумался и, скрепя сердце, пошел к буфету. Самолюбие его было оскорблено, его терзало сомнение, и мысль, что в первый раз в жизни он, опытный наблюдатель и глубокий знаток, жестоко ошибся, отравляла теперь все его удовольствие. В молчании шел он возле своей дамы, проклиная свою страсть к маскарадам и непростительную оплошность, как вдруг, проходя парадные сени, Бальзак увидел, что на знак, поданный незнакомкой, от толпы лакеев отделился один в богатой ливрее и с почтением подал ей великолепную бархатную шубку на собольем меху. Они спустились с лестницы; у крыльца стояла двухместная карета новейшего фасона; над дверцами красовался графский герб. Бальзак вздохнул свободнее. Он не ошибся, его незнакомка знатная особа. – «Вы позволили мне угостить вас ужином вопреки обычаю маскарадов, – сказала она приветливо, – я подумала, что в моей столовой мы приятнее проведем время, чем в буфете Большой оперы». – Бальзак в восхищении, он уже уверен, что не будет посмешищем своих знакомых, и вся его любезность к нему возвращается еще игривее, еще остроумнее. Подъезжают к прекрасному дому; везде мрамор, цветы, позолота; проходят нисколько изящно убранных комнат и наконец входят в столовую, великолепно освещенную бронзовыми канделябрами. Стол накрыт для двенадцати особ. У каждого прибора стоит дама в черной маске. Незнакомка приглашает Бальзака сесть возле нее и говорит ему своим музыкальным голосом: – «Сознайтесь, что вы надеялись на маскарадную интригу и подозревали во мне одну из тех женщин, которые алчут любви; но, успокойтесь, вы ошиблись только вполовину и вместо одной обожательницы своего гениального таланта встретили здесь одиннадцать поклонниц. Mesdames! Долой маски, дайте нашему любимцу взглянуть в наши лица».

И с этими словами перед изумленным Бальзаком явилось одиннадцать прелестных женщин высшего круга, любезность, ум и красота которых привлекали толпы обожателей. Завязалась беседа. Бальзак чувствовал себя легко и свободно в этом изящном обществе, и дав полную волю своему остроумию, увлек своих милых собеседниц неподдельной веселостью. Время летело незаметно и часовая стрелка указывала на цифру III, когда хозяйка рассталась со всеми гостями, вынесшими самые приятные впечатления от этого восхитительного вечера. А Бальзак? Он унес канву нескольких романов.

* * *

Гете[75] беседовал однажды с Иенским студентом о весьма обыкновенных предметах. Появление другого посетителя прекратило разговор. Гете встал, пошел на встречу пришедшему и, поклонившись, посадил на диван подле студента, а сам сел на стул. Студент остался на диване неподвижен. Вдруг Гете сказал улыбаясь: – «Надо же вас познакомить, господа; вот господин студент Н. из Иены, а это – его высочество герцог Веймарский».

* * *

Лаплас[76] прогуливался однажды в Тюильери и выходил из себя, читая только что купленную им брошюру, вдруг он услыхал, что кто-то следует за ним. Это был Фонтенель, очень его любивший. – «Что с вами, друг мой? что вы так выходите из себя?» – «Вот посмотрите, мой милый папаша, не прав ли я? Только шесть раз сыграли мою трагедию «Освобожденная Венеция» и вот уже появился страшный пасквиль на пьесу и на самого автора». – «Только-то, друг мой! А зачем вы написали хорошее произведение? Дайте мне вашу руку и зайдемте на минутку ко мне». – «Яков, – крикнул Фонтенель, войдя к себе, – подай мне ключи от чулана». В чулане оказался стариннейший сундук, занимавший почти всё пространство. Яков прибегает со связкой старых ключей, отпирает сундук, который, к удивлению Лапласа, оказался набитым снизу доверху брошюрами всех возможных форматов. – «Вот, – сказал Фонтенель, – часть критик, сатир и даже пасквилей, вышедших со времени появления первых моих литературных опытов и до настоящего дня, но что вас еще более удивит, это – что я никогда не раскрывал ни одной из них». – «Как, никогда!» – «Никогда, мой друг; одно из двух, – сказал я сам себе раз и навсегда: – или критика хороша, или дурна. Если она хороша, мои друзья передадут мне ее и я постараюсь исправить недостатки, указываемые ею, в противном же случае могу рассердиться настолько, что мой покой будет нарушен, а он мне всегда был очень дорог. Поступайте так же, дитя мое, и вы увидите, что останетесь довольны».

* * *

Гиббон[77], автор прекрасного сочинения «О причинах упадка Римской империи», поднес экземпляр этого сочинения знаменитому Франклину[78], который сказал ему: «Я надеюсь в скором времени доказать вам мою благодарность, доставив вам материалы для истории упадка Британской империи в Америке».

* * *

Когда Жан-Жак Руссо[79] был преследуем за своего «Эмиля», Вольтер предложил ему свою дачу Эрмитаж, в которой он мог свободно философствовать, не опасаясь своих преследователей. На это любезное предложение Руссо отвечал письмом, хорошо всем известным: «Я вас не люблю, потому что вы развращаете мою республику вашими комедиями». – «Наш друг Жан-Жак болен опаснее, чем полагают, – сказал Вольтер, прочитав это письмо, – ему нужны не хорошие советы, а хорошие бульоны».