Пособник - Иэн Бэнкс

— Во-во, чтобы играть в эту игру, надо быть настоящим мужиком, — говорит Хоуи, подмигивая и беря свой стакан.

Это дюжий хайлендер из близлежащей деревни, один из собутыльников Энди. Он неотесанный и необузданный, к женщинам относится совершенно неподобающе, но забавен на свой грубоватый лад — настоящий мужик.

— Чтобы играть в «Ксериум», надо быть немножко чокнутым, — говорит Энди, откидываясь к спинке своего стула. — Надо быть… просто… чокнутым — и все.

— Ага, — соглашается Хоуи, осушая свой стакан с виски. — Не-не, спасибо, — говорит он Энди, который собирается подлить и ему. — Двинусь-ка я, пожалуй, — говорит он, вставая. — Не могу завтра опаздывать — последний день работаю в своем лесничестве. Рад был познакомиться, — говорит он мне. — Может, еще увидимся.

Он пожимает мне руку; серьезное рукопожатие.

— Ну ладно, — говорит Энди, тоже вставая. — Я тебя провожу. Спасибо, что заскочил.

— Да глупости. Рад был снова повидаться.

— Как насчет отвальной завтра вечером?

— А почему нет?

Они удаляются по тускло поблескивающему полу танцзала примерно в направлении лестницы.

Я качаю головой, глядя на экран «Амиги».

— Прокатиться на долбаном грибовидном облаке, — говорю я сам себе.

Затем встаю со своего скрипучего стула и, чтобы размять ноги, направляюсь со стаканом к огромному — во всю высоту и ширину стены — окну, которое выходит на сад перед железной дорогой и на берег озера. Облака сжались до небольших клочков, а луна стоит где-то высоко над головой, заливая все вокруг серебром. Справа по берегу озера горят несколько огоньков, но вдали горы черной массой поднимаются к звездному небу, становясь из серых белыми — их вершины покрыты снегом.

В танцзале пахнет сыростью. Из освещения — только свет, проникающий с лестницы, да настольная лампа на импровизированном компьютерном столе. Оборванные полинявшие занавески висят по бокам шести высоких оконных ниш. Дыхание клубится, и краешек стакана запотевает. На оконных стеклах грязь, некоторые в трещинах. Кое-где вместо стекол — фанера. В двух нишах стоят тазики под протечки, но один из них уже переполнился, и вокруг него образовалась лужа, под которой паркетины обесцветились и покоробились; в других местах паркет вроде бы прожжен. Драные выцветшие обои местами отклеились и свисают со стен какой-то гигантской стружкой.

В зале тут и там стоят дешевые деревянные стулья, столы, лежат свернутые древние, пропахшие плесенью ковры, тут же пара старых мотоциклов и множество запасных частей к ним — они лежат и стоят на промасленных простынях, и какая-то штуковина, по всему напоминающая промышленную фритюрницу, со всеми полагающимися кожухами, фильтрами, вентиляторами и трубами.

От отеля круто вниз между деревьями уходит дорога — ответвление главной. За отелем — к югу — гора и черный массив леса, отчего солнца зимой здесь почти не бывает, да и летом его немногим больше. Раньше главная дорога доходила прямо сюда, а затем на пароме можно было переправиться на северный берег озера, но потом класс кружной дороги повысили, и теперь весь поток машин огибает озеро, а паром отменили. Поезд Инвернесс — Кайл еще ходит и останавливается здесь по требованию, но с отменой парома и направлением транспорта в объезд вся местность пришла в запустение; еще остались несколько домиков, мастерская, железнодорожная платформа, причал, огороженный участок, принадлежащий «Маркони», и отель.

Вот и все. В начале дороги с момента открытия объездной висит щит, гласящий: «Паром-Стром — паром закрыт», и этим все сказано.

Далеко, где-то наверху, хлопает дверь. Я пью свой виски и всматриваюсь в чернильно-черную воду. Не думаю, что Энди собирался что-нибудь делать с этим отелем. Как и остальные его друзья, я надеялся, что он вложит в него деньги, начнет его развивать. Мы все воображали, будто у него есть какая-то новая секретная бизнес-идея и скоро все мы разинем рты, увидев, что он сотворил с этим местом, и будем приезжать сюда и удивляться, глядя на толпы людей, которых он сюда привлечет… Но не думаю, что он искал возможности развернуться и открыть выгодное дело, скорее — просто подходящего места для своей измученной, пресыщенной, отчаявшейся души.

— Ну, — слышу я где-то сзади голос Энди. Он спускается с лестницы и закрывает за собой двойную дверь. — Пыхнем?

— Ого! А у тебя есть?

— А как же, — говорит Энди, подходя ко мне и вставая рядом.

Мы вместе смотрим на воду. Он приблизительно моего роста, но, с тех пор как переехал сюда, немного располнел и теперь слегка сутулится, отчего кажется ниже и старше, чем на самом деле. На нем старые толстые вельветовые брюки, заношенные на заднице и коленках, но из дорогих и, наверно, целая дюжина рубашек, дырявых свитеров и кардиганов. У него недельная щетина, видимо постоянная, — такая же у него была, когда я видел его в последний раз.

— Хоуи похож на большинство местных, — говорит он. — Они все не дураки выпить, но об остальном имеют очень странное представление. — Он пожимает плечами и достает из кармана одного из своих кардиганов серебряный портсигар. — Тут живут несколько бродяг, но они безобидные.

— Слушай, — говорю я, вспомнив, — а тебе звонили из полиции?

— Ага, — говорит он, открывая портсигар, в котором лежит около дюжины аккуратных самокруток. — Некто, назвавшийся Флавелем, спрашивал, когда я тебе отзванивал на днях вечером. Я ему сказал.

— Правильно. Кажется, я завтра обязан явиться к местным полицаям.

— Ну да, мы живем в долбаной полицейской стране, — устало говорит он, протягивая мне портсигар с косячками. — Так ты будешь?

Я пожимаю плечами.

— Вообще-то обычно я это… ни-ни, понял? — Я беру один. — Спасибо. — Меня пронимает дрожь. На мне пиджак и куртка, но я все равно замерзаю. — У тебя тут где-нибудь бывает тепло?

Энди-ледоход улыбается.

Мы сидим в комнате рядом с его спальней на верхнем этаже отеля, курим мериджейн и попиваем виски. Я знаю, что заплачу за это завтра — точнее, уже сегодня, но мне на это плевать. Я рассказываю ему про свою статью о виски, про холодную фильтрацию и подкраску, но он, похоже, все это уже знает. Комната довольно просторная, сразу не поймешь — то ли обшарпанная, то ли уютная: потертые бархатные шторы, старинная, массивная деревянная мебель, множество пухлых вышитых подушечек и на внушительном столе в углу древний компьютер «IВМ»; у него внешний дисковод и модем, корпус посажен чуть наперекосяк. Рядом стоит «эпсоновский» принтер.

Мы сидим у камина, в котором горят настоящие поленья, а посередине комнаты, на потертом темном ковре жалобно постанывает калорифер. Я наконец-таки согрелся. Энди сидит в древнем горбатом кресле с обивкой из искусственной кожи, которая местами протерлась до сетчатой основы, а на подлокотниках отполирована до черного блеска. Он крутит в руках стакан с виски и большую часть времени смотрит в огонь. Тепло его победило — он снял верхний из своих кардиганов.

— Да, — говорит он, — нашему поколению был предоставлен карт-бланш. Я, помнится, в семьдесят девятом считал, что нам и в самом деле пора чем-нибудь заняться, попробовать наконец что-то новенькое, стать радикалами. Казалось, что с шестидесятых у нас было одно и то же правительство в двух чуть различающихся упаковках, а потому с тех пор ничего и не изменилось. Было такое ощущение, что после прилива энергии в начале-середине шестидесятых все покатилось под откос, у целой страны случился запор, ее спеленали правилами и законами и ограничительными порядками и вообще погрузили в заразительную, повальную скуку. Я никогда не мог понять — кто прав: социалисты — даже революционеры — или архикапиталисты, и выяснить это в Британии не представлялось возможным, потому что, как бы ни голосовал народ, никаких реальных изменений не происходило. Хит[51] не принес ничего хорошего бизнесу, а Каллагэн[52] не принес ничего хорошего рабочему классу.

— Я и представить себе не мог, что ты задумывался о революции, — говорю я ему, отхлебывая из стакана виски. — Думал, ты всегда был правоверным капиталистом.

— Я просто хотел перемен, — пожимает плечами Энди. — Казалось, именно это и нужно стране. На самом деле не имело никакого значения, откуда подует свежий ветер. Я никогда особо не распространялся на этот счет, потому что не хотел закрывать для себя никакие возможности. Я уже решил, что пойду в армию, а потому мне не хотелось, чтобы в моем личном деле было написано, что я поддерживал левацкие группы. Но мне еще раньше приходило в голову, что случись какое-нибудь… ну, не знаю, вооруженное восстание, всеобщий бунт… — Он весело смеется. — Я помню времена, когда это не казалось таким уж невероятным, и я думал, что случись что-нибудь такое в этом роде и будь они правы, а государство — нет, то не будет никакого вреда, если в армии в это время будут люди вроде меня, сочувствующие всяким таким движениям. — Он трясет головой, не отрывая глаз от огня. — Хотя сейчас все это, видимо, звучит очень глупо, правда?