Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

В высокой прибрежной траве темнела одинокая человечья фигура, странно низкая. Когда стало ясно, что человек стоит на коленях, досадное раздражение князя на незваного пришельца утихло. Место, где принял смертную муку святой страстотерпец Борис, располагало к тихим уединенным молитвам. Князь любил бывать здесь, внимать шепоту ветра и сладким грезам реки, вопрошать у неба судьбу и вести молчаливую беседу со своими сродниками, Борисом и Глебом, святыми покровителями Русской земли. Этой любовью ему было не жалко поделиться.

Богомолец в монашьей одежде обернулся на стук копыт, поднялся.

– Здрав будь, княже. Спаси тебя Господь.

– Спаси Бог, Нестор. – Мономах спешился, подошел к иноку. – Далековато ты забрался от града.

– Да и ты, князь, не случайно сюда путь направил, – с тихой улыбкой ответил книжник.

– Святое тут место, – кивнул князь. – Будто предсмертная молитва Бориса доныне в здешнем воздухе разлита и благоухает.

Мономах снял мятель и кинул на примятую ногой траву. Сел лицом к реке и низкому солнцу. Дружинники по песчаному откосу вели коней к воде или также располагались на травяном ложе. Хорошо, мягко грезится душе под ласковыми лучами закатного светила. Чернец сел возле князя на его плаще.

– Как тогда, в отрочестве, у капища на Лысой горе, – вспомнил Мономах. – Не забыл?

– Как забыть, князь. Я еще тогда догадался, что Господь связал нас друг с другом накрепко. И мечты твои о стольном граде в северных лесах помню. И твою неутолимую жажду взвалить себе на плечи всю Русь тоже помню.

– Дай срок, Нестор, утолю и жажду, и грезы исполню, – пообещал Владимир.

– Нестор! – проревел Душило от берега, куда ходил умыться. – Рассуди мой спор с князем.

Он дошагал до травяного ковра и блаженно растянулся на спине, раскинув руки и ноги.

– Разногласие у нас насчет вашего игумена, заточенного Святополком в Турове. Слыхал, небось, как митрополит Ефрем ходил к киевскому князю просить за него? Княжьи гриди его и в хоромы не пустили. Святополк нашего Ефрема за митрополита не почитает.

– Ефрем был боярином его отца, без спросу принял постриг в Печерском монастыре. К тому же он переяславский митрополит, а не всей Руси. Все, что исходит из Переяславля, Святополку невмоготу, – усмехнулся Мономах. – В Киев же греки, думаю, не скоро дадут митрополита. Они на Русь в обиде.

– Мы теперь на них тоже в большой обиде, – ворчливо заметил Душило. – Так и чего – гнать всех церковных греков с Руси? Забыли, что ли, в Царьграде, как наши старые князья-язычники воевали их землю? Без Христа Русь страшна должна быть грекам… Да и попросту страшна, – добавил он, подумав.

– В какой мы обиде на греков? – встревожился монах.

Храбр покосился на князя.

– Обида серьезная. Вернемся в Переяславль, узнаешь, Нестор, – ответил Мономах. – Мысль у меня есть, и тебе в ней тоже уделено место. Но Душило о другом речь ведет.

– Ну да, об игумене, – вспомнил старый дружинник. – Я говорю: сам, князь, уговори брата либо отпусти меня потолковать со Святополком. Я все ж его отцу служил. А если он забыл, как я в бою на Немиге его, отрока сопливого, и самого Изяслава от верной смерти спас… Тогда чего ж – надо ехать в Туров и силой вызволять игумена. В Киеве, слышно, многие обижены на князя за печерского настоятеля.

– Нет, Душило, не пущу я тебя ни к Святополку, ни в Туров, – резко сказал Владимир. – Ни ты, ни я не ответчики за обиды Киева. Пускай стольный град сам разбирается со своим князем. Сами посадили на стол Святополка – сами пусть и думают, как им избыть свои обиды. – Он повернулся к монаху. – Ты тоже хочешь, чтоб я уговаривал Святополка вернуть игумена?

– Знаю, что не станешь этого делать, – тихо молвил книжник. – Нет у тебя мира в душе, княже. Хотя и уступил ты по любви братьям, но себя угрызаешь за это.

– Верно сказано, Нестор. Нет во мне мира. Подвиг Бориса и Глеба, покорившихся старшему брату даже до крови, слишком высок, а я исполнен многих страстей и печалей. Знаю правду и хочу следовать ей – но сердце борется с душой и одолевает.

Мономах сгреб в кулак рубаху на груди, словно хотел добраться рукой до мятежного сердца.

– Сердце тленно, дух бесплотен и вечен. Облачай его в броню веры, князь, вооружай мечом слова Божьего.

Владимир поднялся с земли, встал над пологим обрывом берега, глядя вдаль. Потом обернулся, окинул взглядом степную ширь.

– Хочу поставить здесь церковь во имя святых Бориса и Глеба. Над самой рекой, чтоб отражалась в водах. Чтоб была как корабль, плывущий в небеса.

– Лепота, князь! – представил картину Душило.

– Красивый помысел, – согласился Нестор. Он тоже встал, подошел к князю. Негромко заговорил: – Кровь Бориса и Глеба – порука тому, что все неправдой берущие власть на Руси погибнут рано или поздно, как погиб братоубийца Святополк Окаянный. Вспомни князя Святослава Ярославича, изгнавшего из Киева Изяслава. Он не прокняжил и трех лет, а умер от пустяка. Все имущество его, которым он хвалился перед послами немецкого Генриха, расточилось, и сыновья его утратили право на стольный град. Не принесут таковые правители ни славы, ни блага Руси, но земля под их рукой стонать будет. Бойся, князь, стать причиной болезней своей земли, ибо это отмстится Богом.

– Пора возвращаться, Нестор, – после короткого молчания сказал Мономах.

Дружина оседлала коней. Чернецу подвели смирную кобылу из запасных. К ночи въехали в ворота Переяславля, укрепленные широким водяным рвом с подъемным мостом. Прощаясь, князь сказал книжнику:

– Приходи завтра после литургии ко мне в хоромы. Посидим с боярами, подумаем.

23

Переяславль, стольный град самой полуденной земли Руси, вплотную смыкавшейся с Диким полем, стремился ни в чем не уступать Киеву, а кое в чем и превосходил его. Двадцать лет здесь княжил младший брат Мономаха Ростислав. Но до того, как он вошел в зрелые годы, город держал в своих руках переяславский митрополит Ефрем. Кроме духовных попечений владыка радел и о мирских делах, помня, что дух и плоть связаны воедино и лишь смерть разлучает их. Пока рос и мужал юный князь, также разрастался и креп город. Под зорким оком Ефрема строились здания, протягивались целые улицы, одевались в каменный наряд церкви. В конце концов и град примерил каменную броню. Стены замкнули вокруг него прочное кольцо с тремя воротами – такими укреплениями не мог похвалиться даже Киев, опоясанный деревом. На двух воротах митрополит заказал поставить и украсить надвратные церкви. В довершение своих забот владыка повелел возвести каменную баню с мраморными узорочьями – такую же, какие видел в Царьграде и какая стояла на митрополичьем подворье Киева, до сих пор удивляя пришлых из других земель.

Когда в Переяславле вокняжился Мономах, ему оставалось лишь поклониться трудам митрополита. Окруженный со всех сторон водой – рекой и рвом, город был неприступен. Его могла защитить горстка дружинников с градскими ополченцами. В этом было великое благо: дружина князя истощилась в войнах. Половцы отнимали большую часть сил. Об иных недругах и ратных походах и помыслить было нельзя. Однако в голове Владимира Всеволодича вызревал именно такой помысел.

В думной палате князь собрал малый круг ближних бояр. Из духовных позвал на совет митрополита и книжника Нестора. Едва расселись по лавкам, Мономах без предисловий ошеломил:

– Мужи братия, из Тьмутаракани пришла худая весть. Царьградский василевс Алексей нанес Руси коварный удар в спину. В том ему, к прискорбию моему, помог нынешний черниговский князь Олег. В Тьмутаракани нет более русского княжения. Город занял греческий военный отряд, присланный из Царьграда.

Один Душило остался недвижим. Прочих обуяло оскорбленное возмущение.

– Город сдан без боя?! – зашумел Судила Гордятич.

– А что Олегов посадник? – недоумевал Станило Тукович.

– Что посадник! – вскинулся Дмитр Иворович. – Олег-то, видно, давно сговорился с греками. Недаром ему позволили вернуться с Родоса в Тьмутаракань!

– И жену свою, боярыню-гречанку, – волновался Степан Климятич, – неспроста там оставил, когда на Русь двинулся!

– Греки давно на Тьмутаракань зуб точат. Там и торговля богатая, и земляное масло для греческого огня добывать можно. Царь Алексей нынче много войн ведет, ромеям немало того огня потребно, – попытался понять византийцев митрополит Ефрем, сам наполовину грек.

– От кого пришли вести, князь? – осведомился воевода Ратибор.

– Посадник Орогост отправил гонцов. Из троих добрался один. Греки всюду расставили соглядчиков. Опасаются тайных связей с Русью. Самого Орогоста ослепили… Мужи братия, все, что я сказал прежде, можете разгласить за этими стенами. Все, что услышите теперь, сохраните в молчании.

– Не томи, князь, – попросил Душило. – Сказывай, что задумал.

– Я намерен воевать с греками, – объявил Мономах. – С тех пор как князь Святослав Игоревич сто с лишним лет назад сокрушил хазарское царство, Тьмутаракань – русская земля. Русская земля – все равно что русская душа. За душу не жалко и жизнь положить. Так ведь, мужи бояре? Так, отцы?