Большой, маленький - Джон Кроули

— Нора, когда ты ходила в лес в тот день, не видели ли ты, ну… чего-нибудь особенного, чтобы сфотографировать?

— Нет. Ничего особенного. Только… нет, ничего особенного.

— Может быть, мы снова можем пойти, с хорошим фотоаппаратом, и посмотрим, что мы сможем увидеть?

— О, Оберон!

Он пролистал Дарвина и перед ним забрезжил слабый свет гипотезы, правда, еще очень далеко, но постепенно он становился ближе. В первобытных лесах, в результате борьбы, продолжавшейся целую вечность, человеческая раса отделилась от своих ближайших родственников — волосатых обезьян. Казалось, что человечество пыталось отделиться не один раз, но все попытки были неудачными; от них не осталось даже и следа, кроме странной, аномальной кости. Человек научился говорить, разводить огонь, делать орудия труда — только поэтому он выжил.

Предположим, что ветви нашего старого фамильного дерева — ветви, которые, казалось, были обречены на гибель — фактически не погибли, а выжили, выжили, узнав искусство, как нечто новое в мире, но совершенно отличное от того, к чему привыкли их старшие братья — мы. Предположим, что они научились становиться невидимыми для очевидцев. Предположим, что они научились жить, не оставляя следа; ни кургана, ни кремня, ни резной фигурки, ни костей, ни зубов.

Он подумал о тысячах лет — сотнях тысяч — которые потребовались человечеству, чтобы узнать все, что оно знает; овладеть мастерством, выйдя из абсолютного невежества животного мира; делать удивительные вещи, неуклюжие черепки которых мы находим среди пепелищ спустя тысячелетия. Предположим, что эта другая раса, время существования которой могло быть установлено, провело все эти тысячелетия, совершенствуя свое собственное мастерство. Грэнди когда-то рассказал историю о том, что в Британии маленькие люди были необычными жителями, которых довели до такого состояния при помощи тайных проделок захватчики, владеющие металлическим оружием — отсюда их первобытный страх и желание избежать всего, что сделано из железа. Может быть, это и так! Перелистывая страницы Дарвина, он думал, что подобно тому, как черепахи наращивали свой панцирь и на шкуре зебры возникали полоски, как люди, подобно детям, учились ходить, говорить и овладевать своим мастерством, так и те, другие изучали свои ремесла, скрываясь и заметая следы, чтобы раса людей сажала растения, производили вещи, строила, охотилась с оружием в руках и не замечала их присутствия.

Они не смогли или предпочли не прятаться от Тимми Вилли и Норы Дринквотер, которые засняли их изображение «Кодаком».

НЕМНОГОЧИСЛЕННЫЕ ОКНА

С того времени фотография стала для него не просто развлечением, а неким инструментом, хирургическим скальпелем, который срезая лишнее тонкими слоями, добирается до сути и тайна предстает перед его испытующим взглядом. К несчастью, он обнаружил, что сам он не мог быть свидетелем любых доказательств их присутствия. На его фотографиях лес, в котором без сомнения водились приведения, был только лесом. Ему нужны были средства, чтобы решить бесконечно запутанную задачу. Он продолжал верить, — да и как он мог не верить? — что объектив и снятая пленка были бесстрастны, что камера могла придумать или исказить образы не более, чем морозное стекло отпечаток пальца на нем. И все-таки, если бы кто-то был с ним в то время, когда он снимал то, что казалось ему случайным образами — ребенок, обладающий сверхчувствительностью — то иногда эти образы обретали лица, правда, едва уловимые и нужно было уметь разглядеть их.

Все-таки какой ребенок?

Доказательства. Число. Во-первых, брови. Он был убежден, что прямая линия бровей, которую некоторые, но не все из них, унаследовали от Виолетты, была одним из тех доказательств, над которыми следовало подумать. У Августа были широкие, темные, сросшиеся над переносицей брови, в которых торчали отдельные длинные волоски, наподобие того, как это бывает у кошки. У Норы были похожие линии бровей, у Тимми Вилли, хотя когда она стала девушкой, она постоянно подбривала и выщипывала их. У большинства детей Маусов, которые были похожи на Грэнди, этого не было — ни у Джона, ни у самого Грэнди.

Оберон тоже не унаследовал этого.

Виолетта всегда говорила, что в той части Англии, откуда она родом, сросшаяся линия бровей означает, что перед вами сильная личность с криминальными задатками, возможно, даже маньяк. Она посмеивалась над этим и над Обероном, но ни в одном энциклопедическом словаре не было ни слова о бровях.

Ладно. Может быть, все связанное с бровями было только способом для него понять, почему он был исключением и не мог видеть их, хотя его камера запечатлевала их, так же, как Виолетта и Нора тоже видели их. Грэнди часами говорил о малых мирах и о тех, кто мог попасть туда, но у него не было оснований, не было оснований; он склонялся над фотографиями Оберона, сосредоточенно вглядывался в них и говорил об увеличении и специальных линзах. Он сам точно не знал, о чем говорит, но Оберон таким образом проделал несколько опытов, пытаясь найти выход. Затем Грэнди и Джон настояли на том, чтобы опубликовать некоторые фотографии из его коллекции в маленькой книжке — «Религиозная книга для детей». Джон посоветовал Грэнди написать свои комментарии и Грэнди так все испортил, что никто, особенно дети, не обратил ни малейшего внимания на книгу. Оберон никогда не простил им этого. Было очень тяжело думать обо всем этом беспристрастно, с научной точки зрения, не считая себя сумасшедшим или полным дураком, когда все считали тебя таковым. Или по крайней мере, некоторые из них, кто удосужился прокомментировать издание.

Он пришел к заключению, что таким образом они попытались заставить его ослабить борьбу, чтобы в дальнейшем полностью вывести его из игры. Он позволил им сделать это. Он полностью прекратил борьбу. Ее не продолжил ни сын Джона, ни дети младшего брата, ни Виолетта со своим спокойным разумом, ни отважный Август. Он сам был пожизненным холостяком без жены и потомства; фактически, он был почти девственником. Почти. Он не входил даже в эту категорию — у него никогда не было любимого человека.

При этой мысли он ощутил легкую боль. Он прожил всю свою жизнь, страстно желая недосягаемого, а такая жизнь при известных обстоятельствах приводит к равновесию между разумом и безумием. Он не мог пожаловаться. В какой-то степени все они были здесь изгнанниками, по крайней мере, он разделил это с ними и не завидовал чужому счастью. Наверняка, он не завидовал Тимми Вилли, которая уехала отсюда в город; он не осмеливался завидовать Августу. Перед ним всегда были эти немногочисленные окна — серые и черные, неизменно спокойные, с рамами, открывающимися в этот опасный мир.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});