Зелёная ночь - Решад Гюнтекин

И опять Шахин-эфенди, сохраняя полное спокойствие, до конца выслушал речь своего начальника с таким вниманием, словно опасался упустить хотя бы слово.

Старший учитель Эмирдэдэ хорошо узнал этого человека; он давно уже определил ему цену. Если бы надо было сортировать людей по их природным качествам — характеру, нраву,— делить на группы, классы и категории, то Шахин без колебания отнёс бы своего заведующего к разновидности чиновников типа Мюфит-бея.

Этот человек, так же как и Мюфит-бей, являл собой классический образец сословного чиновничества, получившего первое воспитание ещё во времена Бабыали[59] и достигшего расцвета в эпоху конституционной монархии. Такие люди привыкли жить в постоянном страхе перед некими таинственными и злыми силами, которые по совершенно неведомым причинам и в самое неожиданное время могут вызвать ужасные толчки, подобные землетрясениям, приводящие к катастрофическим разрушениям. Поэтому они считают, что чиновник, насколько вообще это возможно, должен пребывать в полной неподвижности и только в случае крайней необходимости может шевелиться, соблюдая чрезвычайную осторожность, ибо любой ложный шаг способен нарушить скрытое и непонятное равновесие и повлечь за собой катастрофу.

И Шахин-эфенди прекрасно понял, что бурное негодование заведующего так же, как и гнев мутасаррифа, вызваны всего-навсего обыкновенным страхом. Недаром, начав свою речь так запальчиво, начальник под умным, пристальным взглядом своего подчиненного быстро сник, а последние слова: «Что же мне теперь делать?» — явились жалким признанием собственной слабости.

— То, что подскажут вам совесть и здравый смысл, бей-эфенди,— ответил Шахин.— Вы были очень и очень любезны, сказав, что моя работа вам нравится. А ваши слова о том, что мы являемся товарищами в борьбе за общие цели, подарили вашему покорному слуге весь мир...

Заведующий был явно растерян.

— А что я говорил?

— Разве вы не говорили, что наша цель — разрушить квартальные и вакуфные школы, ведь духовная школа является главным очагом невежества и нищеты? Разве вы не говорили, что надо перевести учеников в общеобразовательные школы, где обучение поставлено несравненно лучше. Значит, мы союзники по всем основным вопросам. Я являюсь чиновником вашего ведомства; я душой и телом предан вам и вашим идеалам. Что же касается моего последнего поступка... Вы знаете, у несчастного больного старика было два сына; одного убили и захотели также убить и другого... Моя совесть не могла согласиться с тем, чтобы на наших глазах и этот ребёнок пал жертвой невежества и тупоумия софт. Поэтому я убедил отца мальчика отказаться от своего намерения. Если это преступление, я готов понести любое наказание. Поэтому я повторяю: поступайте так, как вам подскажут ваши совесть и разум.

— Дорогой мой Шахин-эфенди, вы рассуждаете как ребёнок.— Заведующий опять начал нервничать. — И мутасарриф и я,— неужели мы такие отсталые люди, что не можем ничего понять?! Но вы должны знать, что существует общественное мнение. Да, да! И это общественное мнение словно бочка динамита,— иногда достаточно маленькой искорки, чтобы произошёл страшный взрыв.

Шахин-эфенди чуть заметно улыбнулся.

Он, конечно, знал, что и заведующий отделом и начальник округа не так уж невежественны и глупы, чтобы не понимать простых вещей. Но они были трусливы, они всего боялись и никогда не могли решиться на дело, которое не сулило бы верной удачи. О, они никогда не пошли бы на риск...

Старший учитель школы Эмирдэдэ рассудил так: «Гражданского мужества в этих людях искать нечего. Кто их больше напугает, с тем они и соглашаются, того слушаются. Почему не воспользоваться этим? Сколько трусов лишь из боязни, что на них нападут сзади, бросаются вперёд и попадают в великие герои. Кроме того, у этих людей есть всё-таки и человеческое достоинство, и гордость, и какие-то познания...»

Прикинув всё это в уме, Шахин-эфенди тут же принял решение и перешёл в открытое наступление:

— Мюдюр-бей-эфенди[60], я воспитан в медресе и поэтому знаю, что такое софты. Софта подобен тени: испугаешься её и побежишь, она будет гнаться за тобой по пятам, но если смело пойдёшь в наступление на неё, она сама станет убегать от тебя без оглядки. События тридцать первого марта тому лучшее подтверждение. Разве правящая партия поступила несправедливо, когда жестоко покарала реакционных софт? Я не говорю, что с софтами надо всегда поступать несправедливо или жестоко. Нет, совсем не так. Но я полагаю, что в соответствии с политикой нашего времени не следует отступать перед причудами и капризами этих господ. Я уже говорил вам, поступайте так, как вам подсказывают сознание и совесть ваши. Однако, уж коль речь зашла об этом, скажу откровенно: и мутасарриф и ваша милость, вы должны поддерживать меня в этой истории, вас обязывают к этому не только ваша совесть и самолюбие, но и долг, ваши обязанности перед государством. Все знают, кто подстрекатель, кто уговаривал этих людей, явившихся с протестом к мутасаррифу, известно также, и с какой целью это делалось. А если вам известны эти факты, вы не имеете права жертвовать мною...

— Ну, хорошо, а если общественное мнение потребует?..

— Что ж, и тут всё просто... Шахин-эфенди усмехнулся и пожал плечами. — Если вы решите, что я допустил ошибку и поэтому виновен, то принесёте меня в жертву. Но если вы поймёте, что желание толпы всего лишь недостойный каприз, вы не станете с ним считаться, вот и всё! Вы не можете уподобляться монархам-тиранам, которые рубили своим визирям головы и бросали их на улицу, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу. Да, ваш покорный слуга предан вам душой и телом, и поэтому я уверен, что вы как человек просвещённый и справедливый, как достойный служитель конституционной монархии, вы будете защищать меня до конца... Впрочем, не подумайте, ради аллаха, что я говорю всё это лишь потому, что боюсь быть уволенным. О нет! Я испытал, кажется, все превратности судьбы, и её обманчивую ласку, и жестокие удары; я привык и даже всегда благодарю её: «Эйваллах[61]!..» Но если ходжи всё-таки добьются своего и меня выставят, я буду бороться за свои права, я выступлю против них в открытую.

Учитель и заведующий отделом спорили ещё около получаса. Шахин-эфенди избрал необычную тактику нападения на собственное начальство. Он повёл лобовую атаку, но очень умело: с самым смиренным видом Шахин бросал в лицо оскорбительные упрёки, говорил вещи просто недопустимые, в то же время он находил какие-то подкупающие слова, которые ласкали ухо начальства, и заведующий растерянно молчал, не зная, сердиться ли ему или же соглашаться со справедливыми замечаниями. Потом Шахин опять делал выпад, стараясь нанести удар в больное место и разбудить уснувшее чиновничье достоинство, задеть честь начальника. Когда старший учитель наконец удалился из кабинета, заведующий чувствовал себя совершенно разбитым, как после бани.

Шагая по улице, Шахин-эфенди рассуждал: «Можно считать, что начальство на некоторое время нейтрализовано... Во всяком случае, софты не смогут его использовать против меня как слепое оружие. Ну что ж, пока и на этом спасибо...»

Глава пятнадцатая

Вечером Шахин возвращался домой из учительского общества. На углу он столкнулся с женщиной, закутанной в старый чёрный чаршаф. Лицо было закрыто. И хотя на улице было настолько темно, что Шахин никак не мог разглядеть лица незнакомки, он смущённо склонил голову и спросил:

— Вам что-нибудь нужно, хемшире-ханым[62]? Женщина молчала, не зная, видимо, с чего начать, потом заговорила дрожащим голосом:

— Муаллим-эфенди, я мать Бедри... Да благословит вас аллах. Вы так много сделали, чтобы убедить господина отказаться от своего решения... Я бедная женщина и ничем, кроме как молитвой, не могу вас отблагодарить. Что мне вам пожелать? Да поможет вам господь бог во всех делах ваших, чтоб исполнил он все ваши желания. Благодарю вас.

— Ну что вы, совсем не за что, хемшире-ханым. Ребёнок спасён, а это для нас главное.

Женщина глубоко вздохнула:

— Ах, муаллим-эфенди... Разве можно считать, что маленький Бедри спасён... Вот я слышала, и о вас начали говорить... Как бы вам в беду из-за нас не попасть.

— Ну, об этом думать не стоит, хемшире-ханым...

— Я теперь другого боюсь. Уж больно жители нашего квартала наседают на отца мальчика. Сказать, что мне не жалко его, будет неправда. Он, бедняга, совсем растерялся, не знает, что делать. Очень боится, что от должности имама отстранят его...

— Помилуй господь, хемшире-ханым... Теперь дело только за вами. Будьте настойчивой. Он не сможет противостоять вашему упорству.

Шахин дал женщине ещё несколько советов, попрощался с нею и направился к дому. Однако, пройдя несколько шагов, он вдруг о чём-то вспомнил, повернулся и крикнул: