Потемкин. Фаворит и фельдмаршал Екатерины II - Детлеф Йена

Императрица намекала на их общую работу с Потемкиным по губернской реформе, которой она придавала такое же значение, как победе над Пугачевым и турками. В 1775 году в Москве императрица провела хорошую работу по демонстрации своего исторического величия. И обеспечил это прежде всего Потемкин.

И снова именно Потемкин был тем человеком, который мог предвидеть будущее. В то время когда он в Москве курировал работу церемониймейстера, без устали занимался организацией празднеств и, помимо этого, вместе с Екатериной разрабатывал реформу государственного управления, другие вопросы уже занимали его мысли. В 1774–1776 годах Потемкин блестяще играл роль фаворита и временного возлюбленного императрицы. Именно в эти годы он готовил почву для своего блестящего будущего: но до того момента, когда он достигнет поистине исторического величия, должны были пройти годы.

С какой энергией Потемкин занимался вопросами устройства Южной Украины и Крыма, убедительно свидетельствуют празднества в Москве. Фаворит организовал в Москве не прообраз легендарных «потемкинских деревень», а прежде всего демонстрацию могущества власти. Он, как волшебник, представил картину реальной имперской политики последующих лет. В 1775 году Потемкин инсценировал политический народный праздник, на котором представил русской и зарубежной общественности свою философию развития Юга России и Причерноморья. Вызывает удивление, насколько его взгляды соответствовали взглядам Екатерины. Екатерина с воодушевлением пишет своей подруге по переписке мадам Бьельке [67]: «Был составлен проект празднеств, и все одно и то же, как всегда; храм Януса, да храм Бахуса, храм еще… Я рассердилась на все эти проекты и вот в одно прекрасное утро приказала позвать Баженова, моего архитектора, и сказала ему: “Любезный Баженов, за три версты от города есть луг; представьте, что этот луг — Черное море и что из города две дороги; ну вот, одна из сих дорог будет Танаис (Дон), а другая — Борисфен (Днепр); на устье первого вы построите столовую и назовете Азовом; на устье второго — театр и назовете Кинбурном. Из песку сделаете Крымский полуостров, поместите тут Керчь и Еникале, которые будут служить бальными залами. Налево от Танаиса будет буфет с угощением для народа; против Крыма устроится иллюминация, которая будет изображать радость обоих государств о заключении мира; по ту сторону Дуная пущен будет фейерверк, а на месте, имеющем изображать Черное море, будут разбросаны лодки и корабли, которые вы иллюминируете; по берегам рек, которые в то же время и дороги, будут расположены виды, мельницы, деревья, иллюминированные дома, и, таким образом, у нас выйдет праздник без вычур, но, может статься, гораздо лучше многих других”».

Многие современники смеялись над фантастической панорамой Черного моря у ворот Москвы, но очень скоро Потемкин их посрамил. Екатерина не упускала ни единой возможности сообщить об этом событии своим иностранным доброжелателям. Только некоторые поняли, что на празднике речь шла о политической концепции, в основе которой пока еще не было досконально разработанных планов. За границей знали, как хорошо могла представить себя Екатерина, и обращали внимание в первую очередь на чудовищную фантасмагорию. Никто еще, пожалуй, не думал об агрессивных намерениях, об экспансии. Другое бросалось в глаза: за громом фейерверков и блеском иллюминации не были слышны столь часто проявляемые в Москве признаки симпатии к наследнику престола Павлу! Москва поддерживала наследника престола. Речь не шла о его политических взглядах, которые казались еще менее конкретными, а о том, что он был антиподом незаконно захватившей трон императрице. Не представляет труда понять, что цесаревич, вопреки своей «просвещенной» матери, выступал за антиреформаторский консерватизм. Для московских дворян речь шла о принципе — государственным переворотом императрица сама подготовила почву для недовольства. И не было совпадением, что гармоничные отношения между Никитой Паниным и наследником престола стали резко ухудшаться именно в Москве. Лояльному Панину пока еще удавалось уравновешивать соотношение сил между «старым» и «новым» двором.

Тем временем Потемкин начал более активно и открыто вмешиваться во внешнюю политику. В Москве он устроил прием для дипломатического корпуса. Конфликт между Потемкиным и Паниным стал вполне реальным. Он приобрел практические очертания, когда Панин и Потемкин во время заседания Совета при Высочайшем дворе начали словесную перепалку по поводу вспыхнувших незадолго до этого в Персии беспорядков. Потемкин хотел разжечь беспорядки или, по меньшей мере, воспользоваться ими, чтобы укрепить русское влияние в Средней Азии и прежде всего на Кавказе. Вследствие этого позиции России по отношению к Турции смогли бы укрепиться: Россия по-прежнему обладала на Черном море лишь незначительными силами. Никита Панин, который поддерживал только восточные мечты Екатерины и Потемкина, считал русское вмешательство в дела Персии авантюрой. Он высказал свою позицию совершенно открыто.

Слухи о споре по поводу персидской политики дошли и до дипломатов. Реакция британского посланника была заинтересованной он увидел шанс с помощью Потемкина улучшать русско-английские отношения. Правительство Его Величества отреагировало на Кючук-Кайнарджийский мир исключительно дружественно по отношению к России. Оно дало знать, что в Лондоне приветствуют намерения России относительно Черного моря. Столь благожелательная английская позиция имела две причины. С одной стороны, английская внешняя политика была заинтересована в длительном соглашении с Россией, с другой стороны, король Георг III планировал нанять русские войска для подавления восстания в североамериканских колониях.

Усилия Англии подтверждают: в конце 1775 года положение Потемкина в государстве было прочнее, чем раньше. Политическая, физиологическая и духовная близость с императрицей оказалась такой же постоянной, как их любовь друг к другу. Переменчивая игра эмоций, настроений, размолвок и примирений повышала остроту отношений. В этом предшествовавшие месяцы ничего не изменили. Любовные письма и заметки Екатерины содержали в конце 1775 года ту же чувственную и наивную игру слов, как и в начале 1774 года.

Если и имелось различие, то это то, что привлечение Потемкина к государственному управлению все чаще приводило к дискуссиям. Индивидуальные проявления их любви и их сильные характеры все больше имели отношение к политике. Упреки следующего характера, которые Екатерина направляла Потемкину, не были единичным явлением: «От Вашей Светлости подобного бешенства ожидать надлежит, буде доказать Вам угодно публике так, как и передо мною, сколь мало границы имеет Ваша необузданность. И конечно, сие будет неоспоримый знак Вашей ко мне неблагодарности, так как и малой Вашей ко мне привязанности, ибо оно противно как воле моей, так и несходственно с положением дел и состоянием персон».

Было бы преждевременным по подобным вспышкам раздражения в 1775 году делать заключение об охлаждении их отношений. Единственной причиной, которая снова и снова приводила к спорам и разногласиям, заключалась в своенравии и эгоизме Потемкина. Екатерина писала бесчисленные письма и заметки, в которых она пыталась понять причины постоянных ссор. Причем в качестве таких причин она никогда не называла различие во взглядах по политическим вопросам, актуальным для Русского государства. Речь всегда шла о недостатках характера Потемкина. Хотя у императрицы и не было интереса брать на себя ответственность за споры, строки полного отчаяния могли бы дать картину их отношений: «Иногда, слушая вас, могут сказать, что я чудовище, имеющее все недостатки, и в особенности же глупое. Я ужасно скрытная, и если я огорчена, если я плачу, то это не от чувствительности, но совсем по иной причине, чем эта; следовательно, нужно презирать это и относиться ко мне сверху вниз, прием весьма нежный, который не может не воздействовать на мой ум; все же этот ум, как бы зол и ужасен он ни был, не знает других способов любить, как делая счастливыми тех, кого он любит, и по этой причине для него невозможно быть хоть на минуту в ссоре с теми, кого он любит, не приходя в отчаяние, и тем более невозможно ему быть постоянно занятым упреками, направленными то на одно, то на другое каждую минуту дня; мой ум, наоборот, постоянно занят выискиванием в тех, кого он любит, добродетелей и заслуг; я люблю видеть в вас все чудеса. Скажите на милость, как бы вы выглядели, если бы я постоянно упрекала вас за все недостатки ваших знакомых, всех тех, кого вы уважаете или кому доверяете; если бы я делала вас ответственным за все глупости, которые они делают, были бы вы терпеливы или нет? Если же видя вас нетерпеливым, сержусь, встаю и убегаю, хлопая дверями, а после этого избегаю вас, не смотрю на вас и даже притворяюсь более холодной, чем есть на самом деле, если я к этому присоединяю угрозы; значит ли это, что я притворяюсь? Наконец, если после всего этого у вас голова так же разгорячена и кровь кипит, нужно ли удивляться, что мы оба не в своем уме, никак не можем столковаться и оба говорим одновременно? Христа ради, выискивай способ, чтоб мы никогда не ссорились, а ссоры всегда от постороннаго вздора. Мы съсоримся о власти, а не о любви. Воть тья истинна».