Колыма - Том Смит

В свой первый выход в море он совершил ошибку, которую так и не сумел исправить и за которую товарищи так и не простили его. В сталинские времена охранники частенько вступали в сговор с урками — профессиональными преступниками. Они могли организовать перевод одной или двух женщин-заключенных в сугубо мужской коллектив. Иногда женщин соблазняли обещанием накормить досыта, иногда просто спаивали до беспамятства. А иногда их тащили силой, и бедняжки отчаянно сопротивлялись и кричали. Все зависело от пожеланий урок, многие из которых дрались с не меньшим удовольствием, чем занимались сексом. В качестве платы за подобные сделки урки доносили на политических — заключенных, осужденных за преступления против государства. Информация о том, кто и что говорил, чей разговор подслушал, — все эти сведения охранники излагали в письменных рапортах, когда корабль достигал суши. В качестве дополнительной награды тюремщики частенько становились последними в очереди к потерявшим сознание женщинам, скрепляя тем самым альянс столь же древний и чудовищный, как и сам ГУЛАГ. А Генрих вежливо отказался принять участие в забаве. Нет, он не грозил донести на них и не выразил неодобрения. Он всего лишь улыбнулся и сказал:

— Это не для меня.

Об этих словах он пожалел так, как никогда не жалел еще ни о чем. С этого момента он превратился в изгоя. Поначалу он думал, что бойкот не продлится дольше недели. Но он продлился целых семь лет. Временами, чувствуя себя на борту корабля, как в ловушке, со всех сторон окруженный океаном, он готов был сойти с ума от одиночества. Не все охранники насиловали женщин постоянно, но каждый из них хотя бы раз, но проделывал это. А вот ему так и не предложили возможности исправить свою ошибку. Давнее оскорбление так и осталось роковой оплошностью, поскольку подразумевало, что он не просто не был готов присоединиться к своим товарищам в тот день, а считал это в принципе неправильным и неприемлемым. Иногда, расхаживая ночью по палубе и отчаянно жалея о том, что ему не с кем перекинуться словом, он оборачивался и видел, как другие охранники собирались в кружок поодаль от него. Он различал лишь тлеющие огоньки их сигарет, которые казались ему красными глазами, с ненавистью глядящими на него из темноты.

Он перестал опасаться того, что море может поглотить корабль или что глыба льда вскроет корпус, как консервную банку. Теперь он боялся того, что однажды заснет, а проснется связанным по рукам и ногам, и сослуживцы поволокут его, как тех женщин, вырывающихся и кричащих, и бросят его за борт, в черный и ледяной океан, где он минуту-другую еще сумеет продержаться на воде, глядя, как тают вдали огни корабля.

Но сегодня, впервые за семь лет, былые страхи не тревожили его. Весь контингент охраны на корабле был сменен. Не исключено, что это было вызвано реформами, начавшимися в лагерях. Генрих не знал причины. Да она и не имела для него особого значения: все сошли на берег, все, до последнего человека, кроме него. А его оставили на борту, но в кои-то веки подобное неравноправие вполне устраивало его. Он попал в окружение новых охранников, которые не то что не имели причин ненавидеть его, а вообще не знали о нем ничего. Он вновь стал чужаком, незнакомцем. Анонимность устраивала его как нельзя лучше. Он чувствовал себя так, словно чудесным образом излечился от смертельной хвори. Получив возможность начать все сначала, на сей раз он вознамерился любой ценой стать частью коллектива.

Обернувшись, Генрих заметил, что один из новых охранников курит у другого борта, глядя на закатный горизонт. Очевидно, шум и удар от столкновения заставили его подняться на палубу. Высокий широкоплечий мужчина лет сорока, он всем своим видом внушал почтение и трепет. Настоящий вожак. Впрочем, человек этот — его звали Яков Мессинг — оказался крайне неразговорчив. Он ничего не рассказывал о себе, и Генрих до сих пор не знал: то ли он останется на борту корабля, то ли просто направляется в другой лагерь. Строгий с заключенными, сдержанный с товарищами, великолепный игрок в карты и физически очень сильный, он, без сомнения, имел все шансы стать центром притяжения для нового коллектива, если таковой начнет складываться на корабле.

Генрих пересек палубу, приветствовал Якова коротким кивком и показал на пачку сигарет.

— Можно?

Яков протянул ему пачку и зажигалку. Нервничая, Генрих взял сигарету, закурил и сделал глубокую затяжку. Горький дым оцарапал ему горло. Он курил нечасто, и сейчас изо всех сил старался делать вид, будто получает удовольствие, разделяя его с товарищем. Ему крайне важно было произвести на Якова благоприятное впечатление. Однако он просто не знал, что сказать. Яков почти докурил свою сигарету. Еще немного, и он вернется внутрь. А возможность вновь остаться с ним вдвоем на палубе может больше и не представиться — так что пора начинать разговор.

— Рейс нынче спокойный.

Яков ничего не сказал. Генрих стряхнул пепел в море и продолжал:

— Это твой первый выход в море? На корабле, я имею в виду? Я знаю, что здесь ты впервые, но, может, тебе приходилось… бывать и на других судах. Таких, как это.

Яков ответил вопросом на вопрос:

— Сколько ты прослужил на этом корабле?

Генрих улыбнулся, радуясь тому, что разговор, похоже, завязывается.

— Семь лет. И многое изменилось за это время. Правда, я не знаю, к лучшему или нет. Эти рейсы раньше были такими…

— Какими?

— Ну… разными… веселыми. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Нет. Так что ты имеешь в виду?

Генриху пришлось объяснить. Он понизил голос до шепота, пытаясь увлечь Якова своим заговорщическим тоном:

— Обычно каждые два или три дня охранники…

— Охранники? Ты же сам — охранник.

Опасная оговорка: он намекнул, что держался особняком, а теперь его в лоб спросили, так ли это. Генрих пояснил:

— Я имею в виду себя, нас. Мы.

Выделив голосом местоимение «мы», он вновь употребил его:

— Мы заводили разговор с урками, спрашивали, готовы ли они сделать нам предложение, дать список фамилий, список политических, которые говорили всякие глупости. Мы спрашивали, чего они хотят взамен за эти сведения: алкоголь, табак… женщин.

— Женщин?

— Ты слышал о таком выражении — «сесть на поезд»?

— Напомни мне, о чем идет речь.

— Мужчины выстраиваются в очередь, чтобы близко пообщаться с женщинами-заключенными. Я всегда был последним вагоном, образно говоря. Ну, ты понимаешь, в шеренге мужчин, которые занимались этим по очереди. — Он рассмеялся. — Лучше уж последним, чем никаким, вот что я тебе скажу.

Генрих помолчал, глядя на море, упершись руками в бока. Ему очень хотелось взглянуть на Якова, чтобы увидеть его реакцию. Он нервно повторил:

— Лучше последним, чем никаким.

Щурясь в угасающем сумеречном свете, Тимур Нестеров всматривался в лицо молодого человека, который хвастался тем, что принимал участие в изнасилованиях. Этот щенок хотел, чтобы его одобрительно похлопали по спине, поздравили и уверили в том, что да, это были славные времена. Тимур находился здесь в качестве тюремного охранника, офицера по имени Яков Мессинг, и его инкогнито зависело от его умения оставаться невидимым. Он не мог позволить себе выделяться. И не мог поднимать шум. Он был здесь не для того, чтобы судить этого молокососа или мстить за поруганных женщин. Тем не менее ему было нетрудно представить, что сталось бы с его женой, попади она узницей на этот корабль. В прошлом ее едва не арестовали. Она была красавицей и полностью оказалась бы во власти этого молодого человека.

Тимур выбросил окурок в море и направился внутрь. Он уже подошел к двери надстройки, когда охранник окликнул его:

— Спасибо за сигарету!

Тимур приостановился, удивленный столь странным сочетанием вежливости и беспечной жестокости. На его взгляд, этот Генрих был совсем еще ребенком. И точно так же, как ребенок пытается произвести впечатление на взрослого, Генрих показал на небо.

— Будет шторм.

Наступила ночь, и на горизонте сполохи молний расцвечивали черные кляксы облаков — облаков, похожих на костяшки гигантского кулака.

Тот же день

Лежа на спине в темноте трюма, Лев прислушивался к барабанной дроби дождя по палубе. Корабль начал раскачиваться с борта на борт и с носа на корму. Он мысленно представил себе судно в виде стального пальца, короткого и толстого, устойчивого и медлительного. Единственной его частью, которая выступала над палубой, не считая дымовой трубы, была надстройка, в которой располагались кубрик и каюты экипажа и охраны. Лев решил, что возраст корабля тоже ему на руку: на своем веку тот повидал немало штормов и изо всех вышел победителем.

Его нары затряслись, когда в борт ударила волна, заливая палубу, — раздалось шумное хлюпанье и клокотанье, и Лев будто воочию увидел, как корабль на мгновение полностью скрылся под водой. Он сел на нарах. Шторм усиливался. Ему пришлось ухватиться руками за доски, чтобы не свалиться вниз, когда корабль сотряс очередной удар. В темноте послышались крики заключенных, которых качка сбросила с нар. Теперь его положение на самом верху стало крайне невыгодным. Деревянная рама была ненадежной и неустойчивой. Кроме того, нары не были прикреплены к переборкам или корпусу. Они запросто могли обрушиться, погребая узников под собой. Лев уже собрался слезть вниз, когда чья-то рука коснулась его лица.