Сошествие во Ад - Чарльз Уильямс

Паулина захлопнула калитку так, что она громко клацнула. Тело ее выпрямилось, как напряженная струна, и встало на страже на границах души. Та, другая женщина стояла у калитки — сада, мира или души, — и говорила торопливо, страстно, а ветер подхватывал голос, рвал и уносил его: «Всё, ничего; ничего, всё; доброта ко мне… помощь мне… ничего не делать для других, ничего общего с другими… всё, всё…»

Позади Паулины открылась дверь и голос горничной нерешительно позвал:

— Мисс Паулина?

— Я тебе нужна? — отозвалась Паулина. Она только чуть повернула голову, но не тронулась с места.

— Ваша бабушка спрашивает, не могли бы вы зайти, мисс Паулина? — пробормотала Феба.

— Иду, — ответила Паулина. Она взглянула поверх калитки и добавила твердым от неожиданной враждебности голосом: — Спокойной ночи! — повернулась и побежала к дому.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ВСТРЕЧА СТРАННИКОВ

Мертвец бродил по своему собственному Холму. Поселок был неподвижен, спокоен и покинут, и мертвец тоже успокоился. Мучительное чувство голода оставило его. Он ощущал себя почти в раю и ничего большего не желал. Живой или мертвый, или ни живой ни мертвый, он освободился от тошнотворного страха, в который при жизни неизменно ввергало его Государство. Оковы угнетения исчезли. Усталым ногам было легко, измотанное тело стало сильным. Он не знал, да и не хотел знать, телесны или внетелесны его ощущения. Поначалу ему ничего не было нужно и ничто его не волновало. Он ходил, сидел, лежал, вытянувшись во весь рост. Совсем не спал, потому что больше не нуждался в сне. Временами он вспоминал о голоде или жажде и отстраненно удивлялся: почему не хочется есть? Он понимал, что оказался в странном месте, но оно ведь не утомляло его. То же относилось и к отсутствию желаний: не хочется пить — и хорошо. Что же до излишеств, — он не мог по ним скучать, потому что у него их никогда и не было. Там и тогда ему не разрешалось ничего хотеть.

Вокруг разливался все такой же слабый свет. Время ничем не измерялось, разве что медленным нарастанием внутреннего покоя призрака. Но он и хотел только покоя, только к нему и стремился. Монотонность существования не может тяготить там, где все стремится к покою. Он даже иногда начал поглядывать на луну в небе. С момента смерти только луна напоминала о его единственной комнате, жене, врагах и угнетателях. Но теперь он без страха ожидал ее появления, зная, что свободен. Если большой бледный воздушный шар, который унесет с собой всю тяжесть прежней жизни, вовсе улетит, он будет весьма доволен. Он знал, что этот шар навсегда оторван от него. Луна больше никого не сбросит вниз из-под стропил. Он был смиренной маленькой жертвой, но в прошлом остались несколько человек, которым стоило бы вскарабкаться на леса его дорогой. Нет, он вовсе не сожалел о том, что они сделали — десятник, напарник, брат, жена, — но, возможно, пока неизмеримое время все-таки текло себе потихоньку, их гибель сделала бы его свободу чуточку полнее. В прошлом они слишком много хотели от него. Но теперь — всё, теперь им до него не добраться.

Он сидел под лестницей и долго-долго нянчил свои фантазии. Тогда-то он впервые и заметил перемену. Свет усиливался. Наверное, прошло много времени, прежде чем он заметил это, и потом, между первыми признаками изменений и его слабым удивлением опять прошло время. В конце всех этих долгих промежутков он взглянул на небо и ничего не увидел. И опять время текло долго и неторопливо, прежде чем перемены стали действительно заметны. Он сидел, тупо наблюдая за ними. Затем поднялся, не спеша, но гораздо быстрее, чем раньше. Неколебимый внутренний покой подернулся рябью смутного беспокойства.

Казалось, свет мерно льется вниз откуда-то издалека с высоты. Тогда какой-то кусочек неба должен быть светлее других. Он принялся искать этот кусочек. Если свет усиливается, значит, у него есть источник, а источник должен где-то располагаться. Но на небе не было ни луны, ни солнца. Лишь иногда над его головой словно прокатывалась незримая волна, и становилось светлее. Это ему не нравилось.

А вот почему не нравилось — он не знал. Перемены не покушались на его покой. В его Городе по-прежнему не слышалось ни шагов, ни голосов. Но усиливавшийся свет слегка отвлекал от унылого удовольствия мечтать. Работу его воображения нельзя было оценить с обычных моральных позиций. Ему нравилось представлять гнев тех людей, и это плохо, но их гнев был злобой угнетателей, и воображаемая досада от бессилия их злобы была хороша. Подобное Иоанн Богослов узрел в раю, где назойливый ад раскинулся и курился перед Агнцем. Но ангелы и Агнец не думают, что победа над адом утолит их страсть; так могут думать только в аду. Победа Агнца — факт, но в этом факте заключена радость. Здесь, в этом покое, в этом раю для бродяг, мертвец просто немного вышел за рамки факта, попытался слегка приукрасить его.

А свет все нарастал. В беспокойстве мертвец принялся расхаживать взад-вперед. Он делал так и раньше, просто ради разнообразия. Он не понимал, как поступить. Хотелось убежать от света. Хотелось, чтобы ему вернули полный покой. Он сомневался, что свет оставит его в покое. А ему хотелось и дальше представлять разные сцены, придумывать то, чего не было. Он не верил, что свет позволит ему продолжать в том же духе. Он двигался неторопливо, здесь не было нужды бежать. Но он отметил мелькнувшее побуждение убежать. Раньше он часто бегал для удовольствия других, но сейчас чуть ли не впервые хотел убежать сам.

Свет продолжал медленно затапливать пространство. Похоже, его источник располагался на вершине Холма. Мертвец неторопливо зашагал от него вниз по склону.

Пока он бродил по округе, на Холме кое-что изменилось. Поначалу он не заметил перемен. До сих пор его окружали руины, однако теперь, спускаясь, он бы не стал пользоваться этим словом, здесь больше подходило — незавершенность. Дома были не закончены, их соединяли незаконченные дороги, но все же это были дома и дороги. Все дома стояли под крышами, леса убраны. Призрак бесшумно двигался сквозь густую поросль, и поскольку на голой вершине света было больше всего, здесь, на склоне, тени стали длиннее. Казалось, что чем гуще становятся тени, тем ярче становятся его переживания. Поскольку он не стал смотреть на этот новый свет, начал усиливаться старый. Еще какое-то время он шел, погруженный в свои смутные грезы, пока не остановился, озадаченный. Перед ним была стройка. А остановиться его заставила вспышка, вернее, не вспышка, а отблеск. Это свет отразился в каком-то стекле. Раньше призрак подумал бы о солнечном блике.

Страх приковал его к месту. Он постоял, мигая, а потом осторожно повернул голову. Позади тянулась длинная полоса теней и бледного света, но за ними, за домом, в котором он умер, находился широкий промежуток, пустое скалистое возвышение, залитое ярким светом, похожим на солнечный. А выше колыхался и перекатывался волнами густой золотистый свет, отражавшийся вовсе не от стекла, а от какой-то льдистой поверхности. Он стал пристально смотреть назад, так же, как перед этим смотрел вперед. Страх не позволял ему вернуться туда, но и вперед, в сторону непонятного блеска идти не хотелось. Идти туда — значило расстаться с умиротворенным покоем, к которому он успел привыкнуть. Ну почему ему нельзя и дальше бродить неспешно, представляя Луну и неприятных людей, падающих с нее в мир, который вдоволь поиздевается над ними? Не так уж много он просит.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});