Перед бурей - Нина Федорова

был спокоен и даже светел лицом. Громко молился, когда его вели по двору. Перекрестился на утреннее небо. Отделив от шнурка на шее иконку, просил переслать матери в деревню, а крест, медный, тяжёлый, восьмиконечный, оставил у себя на груди. Просил передать матери, чтобы не лила по нём слёз, потому что не будет правды на земле, если люди не будут стоять за неё. Поклонился на все четыре стороны:

– Простите, братцы, и я вас прощаю, и Бог всех простит.

Потом, став на колени, поклонился «матери сырой земле», за то, что кормила. И спокойно стал под расстрел.

В городе всё это было известно и создавало большое волнение. Местная пресса, особенно с левым направлением, отводила каждой детали большое внимание. Цензура кипела строгостью, и только туманные намёки проникали в печать. Остальное ходило по городу в списках и разукрашивалось устными добавлениями. Рассказывали, например, что полковник Линдер лично «истязал» Егора в тюрьме, что, замученный, Егор не мог идти и на расстрел полз, подгоняемый штыками. Дело принимало самый зловещий вид.

А Мила не знала ничего. Тётя Анна Валериановна знала, но решено было всё скрывать до приезда Милы домой.

Головины же в «Усладе» прошли через жестокое испытание. Каким-то таинственным образом судьба их дочери и их самих переплелась с судьбою Егора, но о всей важности, всей глубине этого они узнали позже, а Мила – через несколько лет.

Все Головины были мужественны, когда нужно, даже бесстрашны. Это был военный класс, они сражались на полях битв. Генерал, имевший орден за геройство во время русско-японской войны, не дрогнул бы и перед лицом смерти на поле сражения. Но здесь ему пришлось пережить моральную битву, и он был поражён, не выдержав её. Он мог убивать на войне, убивать врага, кто шёл к нему навстречу с оружием; был обоюдный риск быть убитым – и там генерал не задумался бы.

Но казнить Егора, убить кроткого душой человека одним росчерком пера, сидя в кресле, за письменным столом, сам ничему не подвергаясь и ничем не рискуя, было не головинское дело. Первой мыслью его было отстраниться от суда, – увы! – это оказалось невозможным. Он готов был бросить всё, уйти в отставку – и это было невозможно: вокруг бурлили революционные ручьи, он должен был оставаться на своём посту, в своём полку, при своей присяге, со своим классом общества, при своих традициях. Он верил в них. Честно и искренне он был консерватором.

Две-три ночи он провёл совершенно без сна. Может быть, правда бросить всё, отказаться и принять последствия? Но семья, карьера сыновей, свадьба Милы! Он не сомневался в жене: она с ним вместе безропотно примет и перенесёт всё. Что жизнь? Глухой внутренний голос подсказывал генералу, что и жить ему остаётся недолго. Но Мила, Мила! Он вспоминал эти счастливые слёзы её вдень предложения. Мальцева он знал мало. Может расстроиться брак. Отнять счастье у Милы? Повредить военной карьере сыновей? К тому же Егора уже нельзя было спасти. Если не Головин, то другой подпишет смертный приговор, и это одно было верно. Если для него как человека Егор был и ближе и лучше, чем Линдер, то как военный он не мог судить о происшедшем с этой, человеческой точки зрения: как военный он стоял за дисциплину, то есть с Линдером – против Егора. И генерал Головин подписал приговор.

Когда приговор был приведён в исполнение, Егора расстреляли и генерал увидел последнее, что от Егора осталось, – иконку для передачи его матери, – взглянув на потемневший лик Богоматери, он слегка пошатнулся. В ту же ночь с ним случился удар. И он сам и жена были почти рады этой болезни: они как бы искупали до некоторой степени вину; сами страдая, как бы уже расплачивались, если была ошибка. Жена страдала не меньше мужа. Она шептала ему – что вот и искупление, и если страдать и молчать, принимая без ропота, то всё простится, пройдёт и забудется.

Но Головины не имели о п ы т а страдать. И хотя удар был лёгкий, они оба изменились и вдруг постарели.

– Что это? Что с вами было? – спрашивала Мила, не начав даже раздеваться. – Говорите мне всё скорей! Говорите!

– Папа был болен. Ничего опасного… лёгкий удар… но я, конечно, волновалась за него. И всё это уже прошло, – успокаивала её мать.

– Но с о в е р ш е н н о прошло? Совершенно? Это доктор сказал, что с о в е р ш е н н о прошло?

– Конечно. И ты видишь: мы с тобою. Здоровы и счастливы. И всё как прежде.

– Боже мой! – говорила, успокоившись немного, Мила. – Да вас нельзя оставлять одних! В первый раз оставила, уехала – и смотрите, что получилось! Как маленькие, право! Нет, уж не будем лучше расставаться. Я – с вами.

Но смерть Егора скрыть, конечно, было невозможно. Надо было сказать ей прежде, чем она могла бы неожиданно услыхать от посторонних. Решили сказать, но не сразу, подготовив постепенно.

На другое же утро – за ней не усмотрели – Мила побежала в конюшню, «поздороваться» с лошадьми. Там был новый, незнакомый ей конюх.

– А где Егор? – спросила она. – Опять работает в саду?

В простых, грубых словах он сказал ей о казни Егора.

– И сами их превосходительство, папаша ж ваш, подписали…

С криком вбежала Мила в дом и там забилась в слезах, в припадке. Тётя Анна Валериановна, схватив её крепко за плечи, трясла, почти крича ей:

– Замолчи! Подумай об отце! Ты его видела? Ты убьёшь его, если скажешь хоть слово…

Она передала Миле свою сдержанность и свою волю. От неё родители узнали, что Миле всё сказано, и о Егоре больше не говорили, не вспоминали вслух, но по ночам изредка видели его во сне.

И снова всё как будто вошло в колею. И в доме продолжались приготовления к свадьбе.

С отцом Мила старалась быть особенно нежной, внимательной и весёлой. Природа и привычка брала своё: и отец и мать быстро оправлялись от недавнего потрясения. Казалось, всё уже идёт по-старому. Ещё немного – и будет свадьба, и новое, молодое счастье засияет над «Усладою».

Глава XIII

Но в отсутствие Милы произошли и другие события, которые хотя и незаметно, пока только косвенно, всё же касались её судьбы.

В тот день, когда, побагровев лицом, с выпученными белыми глазами, полковник Линдер ушёл за Егором, оставляя парад, во всех глазах он был уже конченым человеком, во всяком случае, в том, что касалось его военной карьеры. Ожидалось, что он немедленно подаст в отставку. Иные из офицеров, кто был помоложе, видели для него и другой выход: самоубийство. Вспоминали, как,