День разгорается - Исаак Гольдберг

— Это какой Завьялов, тот, у которого жена интересная?

— Он самый!.. Человек он твердый и решительный. Такие теперь нужны...

— Что же он теперь?

— Да вот по политическим делам. Он, говорят, в молодости, в университете сам грешил подпольными делишками, вот ему это теперь пригодится!

— Будем продолжать игру? Что это на самом деле, хоть карты бросай!

— Ладно, ладно! Продолжаем. Я пассую!..

48

В женском корпусе, отделенном от остальной тюрьмы пустынным двором, маленькую камеру отвели под новых политических арестанток. Камера была угловая, с одним окном, темная. Галя устроилась неудобно: недалеко от двери, от параши. Галю тошнило от густого, нестерпимого запаха, она отворачивалась к стенке, куталась с головою в платок, боялась дышать. Вокруг нее было шумно. Незнакомые женщины, с которыми она встретилась впервые, показались Гале неприятными, крикливыми и совсем чужими. Девушка с горечью почувствовала тоскливое одиночество.

Это одиночество томило ее недолго. К вечеру, когда в камере стало совсем темно, а лампы еще не заносили, Галя сжалась в комочек и глубоко вздохнула. И словно в ответ на этот, как ей казалось, неслышный вздох, Галя почувствовала, что кто-то ласково погладил ее по плечу. Она открыла глаза и различила в темноте склонившуюся над нею женщину.

— Тоскливо стало? — спросила женщина. — Взгрустилось?.. Ну, ничего. Это всегда, так вначале бывает, а потом проходит.

Галя подняла голову, села на койку, смутилась.

— Очень уж тут гадко пахнет... — как бы оправдываясь, ответила она.

Женщина засмеялась. Смех был мягкий, безобидный.

— Да, уж попахивает крепко!

Внесли коптящую керосиновую лампу. Стало немного светлее. Галя разглядела женщину. Гладко зачесанные волосы, в которых пробивалась седина, открывали высокий лоб. Серые глаза, немножко грустные, смотрели спокойно и приветливо. Но в уголках рта залегли скорбные морщинки. Женщине было лет сорок.

— Вы погодите, — успокоила она Галю, когда та пожаловалась, что кругом бестолково кричат и нет покою от шума, — вы погодите немного, завтра у нас уж будет и порядок и организованность. Это всегда так бывает. Публика разная, многие, вот как мы с вами, в первый раз друг дружку тут видят. А ночь переночуют, с утра все и наладится.

На утро, действительно, в камере стало спокойнее и наладился порядок. Утром же Галя лучше присмотрелась к своим сокамерницам и сообразила, что они вовсе не такие неприятные и чужие, какими она нашла их вчера. Преобладала молодежь, и только новая знакомая Гали и еще две пожилые женщины выделялись среди свежих, задорных, молодых девичьих лиц.

Новую знакомую Гали звали Варвара Прокопьевна. Оказалось, что ее знали многие из арестованных женщин, и к ней, как заметила Галя, все они относились с некоторым почтением и предупредительно. Словно была она выше их всех на целую голову и обладала какими-то особыми правами и преимуществами. С ней разговаривали, как со старшей и мудрой. А она, такая простая и сдержанно-ласковая, никого не выделяла, никому не отдавала предпочтения, со всеми была мягкой, внимательной, всех умела выслушать и всем находила нужное слово.

Галя целое утро внимательно наблюдала за Варварой Прокопьевной и, не выдержав, спросила у соседки по койке, молоденькой работницы:

— Вы не знаете, кто такая Варвара Прокопьевна?

Соседка изумленно вскинула глаза на Галю.

— А вы разве не знаете? Она политическая ссыльная. Очень видная революционерка. Такая досада, что ее забрали. Теперь, если настоящего переворота не случится, она здорово сядет... Не иначе, как каторгу ей дадут...

Галя обожглась огорчением, жалостью и нежностью к Варваре Прокопьевне. Ей захотелось приласкаться к ней, сказать ей что-нибудь теплое, сердечное.

Во время прогулки, когда всех выпустили на тесной дворик, обставленный каменными стенами, Галя улучила момент и пошла рядом с Варварой Прокопьевной. Та улыбнулась ей и спросила:

— Ну, что, лучше стало в камере? Не так тоскливо, как вчера?

— Лучше, — покраснела Галя. — Я вчера понервничала зря...

— Народ у нас в камере хороший, — раздумчиво продолжала Варвара Прокопьевна, — молодой...

— Вы лучше всех! — вырвалось у Гали, и она густо покраснела.

Варвара Прокопьевна заглянула ей в глаза и покачала головой.

— Ой, как вы по-институтски! Не нужно так. Вот вы меня видите только со вчерашнего дня впервые, а попробуй я расспрашивать вас, так вы мне, наверное, всю душу свою выложите! Как же, вы ведь уже, понятно, наслышались, что я политическая ссыльная и все такое. Не так ли?

Галя смущенно молчала. Ей было стыдно и немножко тяжело оттого, что ее порыв встречен так рассудочно и неожиданно.

— Не сердитесь, — тронула ее за рукав Варвара Прокопьевна. — Я не в обиду вам это сказала... Вы славная и сердечная. Это хорошо. Но... — Варвара Прокопьевна немного замялась. — Но вокруг нас совершается такое большое и небывалое, и тут распускать себя нельзя!.. Поэтому послушайте меня: будьте осторожны, не раскрывайте вашего сердца по первому настроению... Вот и все! Кстати, уж и прогулка кончается. Вон надзирательница вышла из корпуса. Пойдемте в камеру.

До самого вечера Галя была после этого короткого разговора в смятении. Она то негодовала на себя, за свой порыв нежности к незнакомой женщине, то досадовала на Варвару Прокопьевну, отчитывающую ее, как приготовишку. Вечером, когда в камере стихли разговоры и наступила тоскливая тишина, Варвара Прокопьевна снова подошла к ней и присела на ее койку.

— Лежите, — потребовала она, увидев, что Галя собирается встать, — лежите, я присяду возле вас. Я вижу, что огорчила вас. Ах, девушка, девушка! Давайте я порасскажу вам о том, что видела, что сама пережила... Вы поймете, что я не бессердечная...

Она примостилась в ногах у Гали, закуталась в легкую шаль, слегка наклонилась вперед, как будто всматриваясь в свое прошлое, и стала рассказывать...

В камере давно уже спали. Лампа чадила. За дверью, в коридоре, глухо отстукивали мерные шаги. Глухая ночь ворчала за толстыми стенами. А Варвара Прокопьевна, кутаясь в шаль, рассказывала. И Галя, соскользнув с подушки, подобралась к ней, прижалась доверчиво и нежно и слушала.

Перед ней проходила беспокойная, полная тревог и опасностей жизнь. Она узнавала, что значит революция, чего она требует от людей, борющихся за нее, и когда может раскрываться человеческое сердце...

— Ну, вот... — словно очнувшись, сказала Варвара Прокопьевна, обрывая свой рассказ. — Глядите, поздно-то как!.. Спать нужно... Ну, вот, девушка, утомила я вас своими разговорами... А вы молчите! Не нужно ничего говорить!.. Будем спать!

Галя протянула руки и ласково охватила плечи Варвары Прокопьевны.

— Ну, ну! — глуховатым голосом произнесла Варвара Прокопьевна, вставая. — Спокойной ночи!..

49

Осьмушин безнадежно выстукивал:

— Белореченская! Белореченская! Слышите, слышите?!

Он свирепел и порою начинал озорничать. Ключ аппарата плясал под его пальцами и слагал из отдельных знаков бранные слова:

— Сволочи! Черти! Да вы слышите, нет ли?!

Потом Осьмушин бросал бесполезное занятие и убредал по поселку в самые глухие углы.

Однажды, когда Осьмушин особенно озорно выстукивал самую отборную ругань, с аппаратом случилось небывалое: Белореченская проявила признаки жизни. Осьмушин привскочил, руки у него задрожали, и он жадно впился в медленно ползущую ленту. На ленте появились знакомые знаки. Он прочел долгожданный ответ:

— Мы слушаем!..

Потом лента стала что-то путать, знаки запрыгали бессмысленно и нелепо. И, наконец, отчетливо и властно:

— Сосновка, принимайте важные известия... Важные известия... Слушайте...

Лента раскручивалась, и по мере того как она раскручивалась, покрываясь привычными и понятными знаками, у Осьмушина то бледнели, то набивались кровью щеки, и мелкая испарина выступила на лбу. Осьмушин тяжело вздыхал, ерзал на табурете, теребил непокорный клок волос на голове, отдувался и громко сопел. Наконец, он не выдержал, вскочил, и, не сводя взгляда с раскручивавшейся ленты, дико заорал:

— Ура! Ура!.. Ура!..

Белореченская передала все, что могла. Осьмушин забрал ленту, оглянулся, торопливо натянул на себя тужурку, нахлобучил шапку и выбежал из аппаратной.

Он влетел в квартиру слесаря Нестерова, свалил скамейку, ушиб колено, подскочил на одной ноге не то от боли, не то от возбуждения и, как только что в аппаратной, дико закричал:

— Ура! Ура!.. Ура!..

Нестеров, вздрогнув от неожиданности, быстро оглядел телеграфиста и почти спокойно сказал:

— Ну, принес новости? Давай живей!..

— Новости прямо сногсшибательные! — похвастался Осьмушин. — Не новости, а прямо извержение вулкана Везувия и гибель Помпеи!..

— Давай, выкладывай! — нетерпеливо потребовал Нестеров.