Коктейль со Смертью - Мария Эрнестам

— С ним все о'кей.

Так я поближе узнала Габриэллу. Отца своего она не помнила и не исключала, что его уже нет в живых. Дома у нее две комнаты: «Когда в одной становится слишком грязно, я перебираюсь в другую». Я вспомнила, что Малькольм поступал так же, но в его квартире по сравнению с той, которую я недавно покинула, был просто образцовый порядок.

Я накинула одеяние и затянула пояс, хотя вскоре мне предстояло развязать его. Мы подошли к парковке, которая выглядела заброшенной, хотя там стояли несколько машин. Снова занервничав, я повторяла про себя, что должна сделать: распахнуть одеяние, достать флакон, глубоко вдохнуть и ждать смерти. Потом проследить, пока цвета во флаконе успокоятся, заткнуть его пробкой и бросить в почтовый ящик. Оставить труп и уйти. Звонить в «скорую» в мои обязанности не входило. Габриэлла стояла посреди парковки. Теперь она впервые посмотрела на меня.

— Почему ты обратилась ко мне? Многие куда красивее.

Услышав этот неожиданный вопрос, я пояснила, что не внешность, а типаж имели значение. Я чувствовала, что время истекает. Не только для нее, но и для меня. Поэтому попросила ее встать спиной к машине и держаться естественно. Дрожащими пальцами я развязала пояс, распахнула одеяние, достала флакон из внутреннего кармана, вытащила пробку и, хотя голова моя раскалывалась от волнения, попыталась сделать глубокий вдох.

Ничего не произошло. Габриэлла смотрела на меня, и на ее лице впервые промелькнуло что-то вроде удивления. В тишине послышалось жужжание, и мы обе одновременно увидели осу. Она летела вяло, как все насекомые, когда осень приходит на смену лету. Оса села на грудь Габриэллы между дынями.

Девушка вскрикнула и попыталась согнать ее, но только крепче прижала осу к груди. Насекомое стало инстинктивно защищаться. А защищаться оно умело только одним способом. Оса ужалила Габриэллу в шею, и та вскрикнула.

Шея распухла за долю секунды. Габриэлла покраснела и попыталась снова крикнуть, но у нее получалось только хрипеть. Лицо стало лиловым, и она начала оседать — сначала на машину, потом на землю. Одной рукой она держалась за шею, другой намертво вцепилась в мое одеяние.

Я успела только подумать, что у нее аллергия на укус осы и сейчас она задохнется у меня на глазах. Наконец-то закончится ужасная жизнь, которую Габриэлла так ненавидела. Я огляделась по сторонам, чтобы позвать на помощь, но в тот же миг поняла: этого делать не следует. Душа Габриэллы собиралась покинуть тело, и мне остается только поймать ее во флакон. Все произошло совсем не так, как я себе представляла, но я все же протянула флакон вперед, к лицу Габриэллы.

Оно побагровело, распухшие губы что-то беззвучно шептали. Глаза вращались в глазницах, а рука крепко держала мое одеяние. И вдруг я услышала мерзкий пронзительный голос:

— Убийца, Убийца! Ха-ха-ха! Убийца! Ты у меня получишь! Ты у меня получишь! Ты у меня…

Голос доносился как будто со всех сторон: спереди, сзади, слева и справа. Я вертелась с флаконом в руках, и языки ядовито-зеленого цвета то наполняли его, то вырывались наружу. Стоило цвету потемнеть, как он тут же снова исчезал. Флакон оставался прозрачным.

Громко ругаясь, я продолжала вертеться на месте, не выпуская флакон из рук. Но ничего не происходило. Голос продолжал вопить:

— Постыдись! Как можно убивать невинную девушку только за то, что она толстая!

Я почувствовала, как что-то больно потянуло меня за волосы, и обернулась. Сзади никого не было, но я явственно ощущала боль в затылке.

Габриэлла уже лежала на земле бездыханная, прижимая руку к шее. Я попыталась посчитать ей пульс, но безуспешно. Если она еще и жива, то скоро умрет. Но что происходит с флаконом? Что я сделала неправильно? Что, черт возьми, я сделала не так?

Я вертела флакон все быстрее, но тщетно. В одном из домов открылось окно: какая-то женщина смотрела в нашу сторону. В отдалении показалась группа подростков, они направлялись к нам. Я поняла, что мне нельзя тут оставаться. Иначе меня поймают.

Я заткнула флакон, сунула в карман, сняла одеяние, зажала его подмышкой и поспешила к метро, стараясь не бежать и не оборачиваться. На улице внезапно оказалось много людей. Габриэллу вот-вот обнаружат.

Руки у меня дрожали так сильно, что я не могла достать билет. Подошел поезд, и я бросилась в вагон. Рухнув на сиденье, опустила голову и начала размышлять.

Что же произошло? Я сделала все, как мне велели. Инструкции были слишком просты, чтобы ошибиться. Распахнуть одеяние, сделать вдох, протянуть флакон, впустить душу. И Габриэлла ведь умерла — я же не смогла посчитать ей пульс. То, как она погибла, потрясло меня. Это ужасно — задохнуться до смерти, хотя когда-то я сама избрала для себя очень похожий способ самоубийства. Теперь я поняла, что предпочла бы для моего первого задания более легкую смерть.

А что душа? Она заглядывала во флакон: я видела там цвет. Цвет ядовито-зеленой тины или плесени на старом хлебе. У меня было ощущение, что она кружила вокруг меня. Я отчетливо слышала голос. И эта боль в затылке, будто меня дернули за волосы. Как такое возможно? И что теперь будет? Габриэллу найдут и вызовут «скорую». Кто принесет ее матери печальную весть?

При мысли о непоправимости случившегося к глазам у меня подступили слезы, во рту пересохло. Мне хотелось кричать, но самоконтроль или скорее инстинкт самосохранения останавливал. Заметив у себя на руке царапину, я начала судорожно тереть ее, пока не потекла кровь.

Поезд остановился, выпуская пассажиров и набирая новых. Слезы бежали из моих глаз все быстрее, но не приносили облегчения. На помощь Высших сил я тоже не рассчитывала. Что я делаю? Что со мной теперь будет? Что я собой вообще представляю? Я одинока, несчастна и не способна выполнить простейшие инструкции. Мне в руки, как спелое яблоко, свалилась первоклассная работа, а я не справилась. Что я за человек, если думаю только о себе, а не о теле бедной девушки на парковке?

— Любовь бывает только раз в жизни. Любить можно много раз, но любовь, настоящая любовь, приходит лишь однажды. И тогда измена причиняет такую боль, что думаешь: лучше быть любимым, чем любить самому, — вдруг услышала я и почувствовала запах перегара.

Подняв глаза, я встретила потерянный взгляд. У нее были грязные, спутанные волосы, вместо одежды — лохмотья, а все пожитки умещались в трех пластиковых пакетах, которые она засунула в проход между креслами. На ногах у нее были драные сандалии, на щиколотке набух волдырь. Запах мочи и пота был невыносим. Сколько ей: тридцать, сорок или все шестьдесят? Кожа у нее высохла и сморщилась, как старый бумажный пакет, но карие глаза смотрели с живостью и казались изюминками на черством кексе.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});