История молодой девушки - Бернардин Рибейру

к себе в дом, откуда ей предстояло отправиться в наши края.

Очень много рассказывали о том, как купец увез ее и как она его потеряла. Сейчас я не буду отвлекаться от своей истории и вернусь на прежнюю стезю. Хотя, когда мужчины беседуют друг с другом, все разговоры сводятся к рассказам о женщинах. Но, раз вы живете здесь, мы как-нибудь, если захотите, встретимся нарочно, чтобы поговорить об этой истории няни.

– Госпожа моя, – воскликнула я, – я не могу ничего от вас утаить; хотя я давно решила, что больше у меня не должно быть никаких желаний, сейчас я желаю услышать продолжение вашего рассказа – так меня тронули ваши слова. И потом, рассказ женщины не может не быть печальным. И поэтому я не полностью противоречу принятому мной решению, ибо стремление узнать печальную историю нельзя назвать желанием, так как желание – это то, что дает счастье душе. А если же случится не так, то лишь оттого, что желание так же может обмануть нас, как и другие стремления.

– Мы, печальницы, – вновь начала она, – называем это горем. И никто не удивляется тому, что одни слова подменяют собой другие, ибо люди, для которых изменилось все, – и даже то, что казалось вечно неизменным, подменяют слова или же вкладываемый в них смысл. Кроме того, дочь моя, сейчас я нахожусь в таком возрасте, когда прошедшие разочарования, казалось, должны были привести меня к тому, что мне все бы стало безразлично и о настоящем я бы судила по прошлому. Однако мои страдания были настолько тяжкими, что и время не смогло усладить ту горечь, что осталась у меня в душе. Я часто думаю об этом и прихожу к выводу, что когда судьба решила обрушить на меня все эти страдания, то уравновесила мою жизнь и мою боль, так что они стали соразмерны друг другу. Из этого я заключаю, что боль моя уже не станет сильнее, ибо жить мне осталось недолго.

Но извините, что я говорю о себе, а не продолжаю обещанную вам повесть – у каждого есть своя боль. Такой уж я уродилась: начинаю делать одно, но, не кончив его, принимаюсь за другое, так что стыжусь себя самой!

– Вы не можете совершить чего-либо такого, сеньора, – отвечала я, – за что вам надо было бы просить у меня прощения. Наоборот, чем больше я на вас смотрю, тем больше мне кажется, что вы оказались здесь не случайно, а чтобы я прислушалась к вашему мнению. Ведь до сих пор я сама себе удивлялась, размышляя, сколько же времени может длиться боль после того, как исчезнет ее первопричина, и почему ее, как все другое на земле, не поглощает время. И поскольку так и не поняла этого, стала считать, что в этом виноват человек, из-за которого я так страдаю; а воспоминания о нем лишь усугубляют мои страдания. Или… или, может быть, я не права?

Я хотела продолжать, но вспомнила, что мы еще недостаточно знакомы, и нехотя замолчала. А она, возможно, делая вид, что не замечает моих колебаний, с притворной уверенностью продолжала:

– Если человек в чем-то обвиняет того, кого любит, он всегда потом терзается угрызениями совести; и он прав, что казнит себя, ибо нельзя любить того, за кем знаешь какую-либо вину. Я больше удивляюсь другому: как вообще может тот, кому знакомо чувство любви, сердиться на того, кого любит. Разве только из чувства невольной мести тому, кто потревожил его душевный покой.

И я, сеньора, была молодой и, как вы, сама того не желая, обвиняла в своих страданиях другого человека. И то, что я никогда не искала причины своих злоключений в себе самой, а всегда стремилась найти ее вовне, стоило мне долгих душевных мук и многих иллюзий… Но есть в любви, как и в других непостижимых для рассудка вещах, нечто такое, что самое горькое страдание благодаря ей переносится так же легко, как счастье.

И при этих словах она отвела от меня взгляд, словно хотела показать, что не вмешивается в то, что мне бы хотелось скрыть.

Мне показалось невежливым таить от столь умудренной годами и печальным опытом женщины, открывшей мне свою душу, хотя бы часть своих огорчений, да я и раньше хотела поведать ей о них. Поэтому я сказала:

– Думайте обо мне, сеньора, все, что вам угодно, мне кажется, что вы настолько несчастны, что сможете наилучшим образом понять всю правду моей жизни, ведь вся она – это сплошное горе!

– Вы правы, что хотите рассказать мне о себе, – отвечала она, – ибо сама я не осмеливалась вас расспрашивать, хотя уже к вам и привязалась. Но раз это грустная история, давайте отложим ее на время и вернемся к моему повествованию. Когда я окончу его, пусть наши печали берут над нами власть – они, как и радости, любят, когда о них рассказывают.

Глава XVIII

О том, как няня рассказала Аонии о песне Бимардера

Мы остановились на том, что, как я сказала, мой отец помнил песню Бимардера, которую услыхала няня. Вот как это было.

Все было тихо. Надвигались сумерки. Пастух с флейтой расположился на берегу этого потока и смотрел вдаль на другой берег, откуда его случайно и увидела няня.

Он тихонько наигрывал что-то на флейте, словно только для себя. И так увлекся этим, что не заметил, как все его стадо бросилось к реке, спасаясь от мух. Пробежав мимо пастуха, коровы по грудь зашли в воду.

Тогда он перестал играть и как бы на минуту задумался и, продолжая держать флейту в руках, словно перенесся мыслями куда-то далеко. Няня посмотрела на него и хотела ему сказать, чтобы он продолжал играть, так как у него это получалось хорошо. Но едва она собралась это сделать, как раздались нежные напевы флейты, и няня решила их послушать. Они показались ей очень грустными и слишком замысловатыми для пастуха, и она вся превратилась в слух. Поиграв какое-то время, он начал напевать:

От всего противоядье

Вмиг разыщет белый свет,

От моей печали – нет.

Вот к реке бегут коровы,

Чтоб спастись от мерзких мух.

Мне лишь жребий мой суровый

Не дает уйти от мук.

К сим местам прикован дух.

Устремляясь сердцем к милой,

Я прожить без них не в силах.

Днем в воде резвится стадо,

Утром