Меч Шеола - Николай Ярославцев

А Ягодка, когда наскучит лежать, сам по себе шляется по городу, в котором у него приятелей не один воз завелось. А там где, приятели, там и угощение. От одного к другому, пока на пристань не забредет. Забредет, да и просидит там до ночи. Редкий рыбкой не угостит. Бывает и вран на его спине прокатится, к удивлению люда. Глядят, пальцем в их сторону тычут. Но в прямь, в глаза глядеть не осмеливаются. Вдруг сочтет взгляд дерзким, рассерчает, и увидишь тогда то, что лучше не видеть. Уж лучше либо как жить, чем увидеть то, что старосте довелось увидеть. А увидел Остромысл и что? Тем же вечером ноги отнялись, а там и язык во рту повиноваться отказался. Так и лежит колодой, третьего дня ждет.

Воевода Смур больше не заходит на постоялый двор. Давал без спешки обдумать его слова. Хотя сам считал, что и думать не над чем сироте, который остался без роду, без племени. Они же его и в род готовы впустить. Знай служи… торопка же на дню не по разу забегал. Сверкнет дурным глазом, толкнет врану, если на плече окажется, гостинец под когтистую лапу, — задабривает, значит, — и хохотнет.

— С тобой, брат ворон, лучше в ладу жить. И Радогора вашего не задирать. Я хоть и не волхв, но так тебе скажу… Но умолкал, поймав на себе чей — нибудь взгляд.

Лодейщики народ бывалый. Рисковый. Иному, страшливому да боязливому, из своих городищ лучше не ходить. Не только все нажитое можно потерять, но и голову в дальних край можно оставить. Удивить таких трудно.

Раз послушали и забыли.

Эка невидаль, птица — вещун, что человеку смертный порог указала. Иной и сам ее находит за всяко просто. А про бэра и говорить не стоит. А колдовства навидались всякого. Не древа, горы ходуном ходят от колдовства черного.

С потемками соберутся у очага и у каждого есть, что сказать. И у каждого есть, сказать. А ночью, глядя на звезды за волоковым оконцем все по крупинке, по зернышку перебирать. Глядишь и что — то новое, неведомое доселе застрянет в сознании. — на полночь я не люблю ходить. Тоскливо там. И торги тоскливые. Редко, редко, когда селеньице попадет. А то и вовсе одинокое жилье. Плывешь и все лес по берегам и конца — края ему нет. А потом упрется река в гору и повернет обратно. Колотится о камни, бесчинствует и ярится, и тут уж не зевай. Глазом моргнуть не успеешь, как подхватит, понесет и расшибет о скалу.

Ратимир не лодейщик, а старшины дружины, которая Лодейный караван в пути бережет. Ростом пониже Радогора, лицом суров и неулыбчив. Говорит раздумчиво, со многими остановками.

Снег там ложится рано и река встает тоже рано. А горах и вовсе по всему лету не тает. Нелюдимые места. Язык же с нашим схож. Люди звероватые из себя, но живут без обмана, без лукавства, словно дети малые. Но меха там богатые. Лодию за короткое время можно наворочать. Кто совесть утратил. И взор златом — серебром застил, в одно лето обогатиться может.

Замолчит надолго, задумается трубку табаком набивая. А люди не торопят, задумавшись над его словами. И ждут, когда Ратимир сам речи продолжит, а пока услышанное в мозгу свое место найдет и уляжется, чтобы при случае достать ловчее. — а на полдень, если долго плыть…

У Радогора глаза горят, как камни на рукояти его меча.

— На полдень же река сама, как под горку вниз катится. И волной порой не плеснет, в борт не стуЗукнет. Клади весла, ставь парус и кати себе в радость. Только и дела, смотреть за тем за тем, чтобы лодию к берегу не отнесло. А как унесет к берегу, так жди беды. Наскочат лихие люди, побьют, пограбят. А кто уцелеет, полона не избежать. А там торжища. И неволя. Леса там редкие, а стоят еще реже. Голым голо. Но скоту там воля вольная, пока не сгорело все на солнце. И безводье. Вся вода, что в реке бежит. И бежит, пока в море не упадет. А как упадет, так тут уж вовсе про себя забудешь. И на воде разбой, и на земле разбой. И укорота тому разбою нет потому, как тамошние набольшие люди тоже от каравана не прочь кусок откусить. А все потому, что людей там множина и живут тесно. А раз так, то и прокормиться тяжело. А города там все сплошь каменные или из глины сбитой поставлены. А как глина высохнет и обгорит на солнце, то тоже, как камень делается. И торжища там не то, что здесь. С одного края зайдешь, а другого не видишь. И от многолюдства уши глохнут. Язык же с птичьим схож. Гыргочут, гыргочут, а что про что, не разберешь, если не растолмачат. И полон туда же гонят. А уж люду какого только не насмотришься. Иные и вовсе как бы не люди. Аж страх берет. Ликом черны, как сажа. Кожа на солнце, как сапог чищенный блестит. И только глаза сверкают. А в остальном люди, как люди.

Притомится ратимир, замолчит, а уходить ни кто не торопится. И у других припасено, что людям поведать можно.

Лишь однажды остановил он свой взгляд на Радогоре и с равнодушием отвел его в сторону. А как расходиться начали, задержал его рукой.

— Ты бы, парень, с мечом своим не светился. Не показывал его людям на глаза. Беда за ним следом крадется и злой глаз его выкарауливает.

Снял руку с плеча и пошел по скрипучим ступеням на поверх. Где снимал для себя жилье.

— Постой, дядька Ратимир. — Остановил его Радогор. — Скажи, что ты про этот меч знаешь?

Ратимир остановился, задумался, уставив взгляд себе под ноги и почесывая ладно стриженную бородку.

— Немного знаю я, Радогор. Но и того, что знаю довольно для того, чтобы никогда не брать его в руки. — Отворил не широко двери и кивнул головой. — Заходи.

Запалил светец, сел на лавку и без слов, кивком, усадил Радогора.

— Когда и кто его сотворил, никто не знает. Но ковали его из небесного камня, потому и помнит он тот неистовый свет от далекой звезды. Не знаю, но думаю… творили его там, где люди змее кланяются. И клинок ковали такой же подлый, как змеиное жало. Мы же мечи свои без хитрости, без уловки творим. Сами напрямо жить стараемся и мечи такие же ладим. И в навершии меча невесть что. То ли зверь. То ли птица. А глазами до нутра прожигает. У нас таких чудищ нет. Да и не было.

— А где есть?

У Радогора снова глаза разгорелись. И Ратимир укоризненно покачал головой.

— Напрасно ты, парень.

— И все же?

— Где есть, про то один он знает. Тот кто меч ладил. Так и его нет. Сказывали, что выдрали ему язык. Чтобы поведать не мог никому про то, как меч ладил, и руку под корень отсекли. Вдобавок еще и ослепили. А когда это было, и было ли вообще, ни кто и не помнит. Забыли, как вовсе не было.

— Живому? — Округлил глаза Радко.

— Живому… там это обычное дело. Храм своим богам поставят, мастеру, который дело правил тут же голову долой, чтобы другого такого не было. Или ход тайный пробьет, чтобы не сболтнул часом.

Ратимир сбросил сапоги с ног и с наслаждением пошевелили пальцами.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});